Предъизъяснение об ироической пииме

ПРЕДЪИЗЪЯСНЕНИЕ ОБ ИРОИЧЕСКОЙ ПИИМЕ

Ироическая {Героическая.}, инако эпическая инима {От ἔπος, сказание; а сие от ὲπω, сказуют от чего ἐπικόν ποίημα, есть сказательное творение, в котором (Χρη ἓπεσθαι τὰς Φάσεις ἀλλήλαις) должно следовать стопам взаимственно, то есть, сцепляясь между собою.}, и эпопиа {ἐποποία, стихотворство (по превосходству).}, есть крайний верьх, венец и предел высоким произведениям разума человеческого. Она и глава, и совершение конечное, всех преизящных подражаний естеству, из которых ни едино не соделывает болынея сладости человекам, с природы дюбоподражателям, коль сие, толикого превосходства, эпическое подражание. Живонаписующее искусство, как превесьма в тесных находящееся границах, не может отнюдь произвести равного сердцу удовольствия, коликое бывает от ироической пиимы: в том все немо; в сей же, напротив, словесно все и все изобразительно. Сия едина уловляет хитро, что есть самое нежное в чувственностях, а тонкое и живое в мыслях. Едина сия входит и в глубину внутренностей наших, возбуждая в ней преутаенные душевные пружины в подвижность. Соединяя в себе, дивным счетанием, все приятности Зографства {Живописство.} и Мусикии {Музыка.}, имеет, сверх сих, еще неизреченные, коих нигде инде не заемлет и которые ведомы ей токмо единой. Пиима ироическая подает и твердое наставление человеческому роду, научая сей любить добродетель и быть, с удивлением ей, добродетельну; научает же не угрюмым нахмурившаяся взором или властительским оглушающая в надмении гласом, но, в добролепотном и умильном лице, забавляющая и увеселяющая песньми. Она вещает то самое, что сущее нравоучительное любомудрие, и есть нравственная истиною философия; однако, не суровым рубищем и темным одеянная, но светло, богато и стройно наряженная, к учительствуемым предъисходит. С другая страну, коль есть ни приятна история и многополезна, но ироическая пиима пригвождает к единой точке сию самую историю, дает ей быть в виде весьма привлекающем более, а сие, как убавлением от нея огромного пространства, так и прибавлением к ней окольностей веселейших: сим самым и проводит ее в лучшее состояние, к произведению больших содеятельностей и плодов, в рассуждении наставления и сего сладости. История есть обширная страна, измеряемая всем расстоянием мест и многочисленней лет; но эпопиа, поле токмо предлежащее, распещренное цветами и окруженное благосеннолиственными рощами; так что та посылает в далекое и долгое путешествие, а сия изводит на не многовременное токмо гуляние в прохладу. Вкратце, ироическая единственно пиима изобрела средство преподавать истину, красующуюся убранством багрянозарным, сияющую удобрением благоприличным и высящуюся величием сановным; да и каждого в почтение к себе и в преданность приводящую, никого ж, и целомудрого самого, от себя не отвращающую, да и видит ея всю и да наслаждается ею: ибо не нагая предсталяется, но облеченная в преиспещренные оные рясны {Ризы, одежды.}, и те хитроистканные, дабы, единым воззрением вдруг созерцаемая, не привела к сытости зрения, по человеков непостоянству и слабости, да удержавала б долго на себе взор, велелепность рассматривающий, как ненасытно дивящийся в любопытстве, и чрез то вперилась бы и впечатлелась в разум на все веки незабвенно.

Вымысливший презнаменитое и благодаровитое сие изобретение, да и вдруг первый до верьховного совершенства приведший, как то некоторые мнят, есть Омир {Гомер.}, родившийся за 884 года, по счислению Уссериеву, прежде Рождества Христова. Но весьма вероятнее, что он не самоначальный и единственный пиит ироический в Елладе {Греции.}, да нам токмо из всех предревних Еллинских пиитов {Греческих.}, ведомый есть первый. Великое было б диво или паче чудо, ежели б Омир враз пресовершенную сию изобрел пииму, не имея прежде ни единого ей и не совершенного образца: человеческого разума такое всеконечно есть свойство, что долго он как будто перстами ощущает, прежд нежели прямо огорстит, что есть добро и что красно есть. К тому ж, сие достоверно, что прежде Омира были в Елладе пииты, именно ж, Орфей, коего Марон {Виргилий.} нарицает фракийским, а Флакк {Гораций.} священным; Мусей, о котором Лаертиевский, в Книге 1, свидетельствует произрекшем: "От того ж единого все есть происходящее и в то ж едино разрешающеся все"; Лин, самого Ираклия {Геркулес.} писменам и игранию на лире обучавший. Как же то ни есть, однако имеем мы ныне единственно, от самого первого Омира, две пиимы сего преверьховного рода, то есть ироические, на еллинском языке; да и в толиком те совершенстве по всему составу своему, что Омиру приписан зиждительный в сем разум, "и сам он возвеличен источником разумов": Fons ingeniorum Homerus {Плин. кн. XVII гл. 5.}. Из сих одна именуется Илиада, воспевающая Ахиллеев {Ахиллесов.} гнев под Троею; а другая Одиссия, повествующая странствование Одиссеево {Улиссово, или Уликсово.}, по взятии еллинами града оного фригийского Трои, именуемого собственно Илион: обе ж оне содержат в себе по двадцати по четыре {Ρ'αφωδίαι} книги, точное число еллинского алфавита, от алфы по омегу включительно, так что каждая книга, в той и другой пииме, именами писмен, вместо числительных, означается. Сие впрочем достойно примечания, коль много древние истощали себя на охвалы Омиру. Сверьх, что он источник разумов, по Плинию, есть он же и "сладкопеснивых преизящный" {Οὗ τος (Ο᾽ μηρος) ἀοιδῶν λῶςος}, по Феокриту; и "божественный суще проповедник добродетели" {Τὸν μὲν Ο῞ μιρον ἐνόμιξε θείον τῶ οντι κήρυκα τῆς ἀρετῆς}, по Диону Хрисостому; и "велик пророк истины и правды" {Ο῎ μηρος ὁ μέγας ἀληθείας καὶ παῤῥησίας προφήτης}, по Лукиану; а из новых по англичанину Варнису {Барнес.}, он есть уже не токмо сей пророк, как пренесравненный поэт, но и пророк богодухновенный" {Homerum non modo poлtam praestantissimum, sed et prophetam Θεόπνευςο.}. Однако, последнее сие разве токмо так, как Насон {Овидий.} о пиитах вообще разумеет утверждая:

Есть бог в нас; его сотрясением мы пламенеем:
Семя священна ума имать стремленность сия¹.

Инако, можно б почесть Варниса, профессора еллинского языка, в одном из университетов великобританских 1711 года, за превосшедшего праведную меру, христианина бывша, а не язычника.

Но, не уважая Варниса, доношу, что любопытство, возведшее очи свои на Омирову картину Илиады и вперившее внимание в ту, узрит и познает все предначертание, начертание, очертание, доброту, и изящность живописания его, не в сей токмо пииме, но и в Одиссии второй его ж, да и во всех к тому, подражавших потом исправно зиждительному своему началоводцу и списывавших с его ироев {Героев.}, да своих преукрашенно подобных соделают.

Οργἡ Αχιλλἐως, ὀργιλος, Αχιλλἐυς.}, толь смертоносен бывший Ахеям {Грекам.}, как вещь, могущую подать наставление и усладить украшениями. Потом, удовольствовался он токмо единым ДЕЯНИЕМ из всех деяний Ахиллеевых, коего началу, продолжению и окончанию дал распространение не преобширное, такое привело б в скуку, но довольно распротяженное, дабы удовлетворить любоиспытанию: восхотел предложить некое благоискусное изображение своими красками. Итак, распределил тут и расположил порядок весь, и всесразмерности, как во всецелом написании, так и в частях его, по мере осяжения очами человеческими: а да не утрудит зрения, соединил целость и части сличиями оными тонкими и точными, кои одно естество наблюдает прилежно во всех своих произведениях. Пиит есть зограф {Живописец.} естества. Уразумел Омир, что гнев Ахиллеев приносит ему вещь великую, вещь простую, вещь привлекающую и которыя цель сия, дабы произъявить читателям, увеселяя их, что несогласие между главными есть всегда пагубно обществу. Не сему ж одному наставлению, для благонравия, быть тут стало должно. Надобно было всегда пригвождать читателей вещами, имеющими наиболее соединения с их понятиями: чего ради разсеял он по всей книге твердое нравоучение, глубокое любомудрствование и ликовствующее добродетелей, по чувствительных претерпениях, торжествование; а понятия сии восприяты всяким родом человеков, еще и самых порочных.

Наблюдал паче всего, да действо будет вероятно и подобно правде в шествии, как то оно есть истинно в самом существе: вероятность басни обольщающия, соединенная с истиною истории удостоверяющий, сугубое соделывает впечатление; а остроумные по естественной сообразности лжесловия имеют тогда всю важность правды, со всеми приятностями заблуждения, да обмануты будут человеки в свою пользу. К сей ВЕРОЯТНОСТИ, господствующей всюду, присовокупил ЕДИНСТВО, как часть оныя: ибе если б соединить совокупно многие действа, не зависящие одно от другого, то б пиима его не была уже одна большая картина, но сделалось бы множество маленьких образков, не могущих составить единыя преизящныя всецелости. Итак, держался единого и всюду владычествующего действа; а присовокуплявшиеся к сему не большие по необходимости были так сопряжены с ним, что не можно тех отнять от сего, не привед всего дела в безобразие: равно как невозможно ничего отторгнуть от человеческого тела, не повредив стройности, надобности и сразмерности. Сим самым действие его главное и стало единое, целое и совершенное. В сем действии ПРОДОЛЖЕНИЕ ВРЕМЕНИ зависит у него не токмо от числа приключений, сходственно с вероятностию, но еще и от постижения читателей, долженствовавших быть в таком прицеле, чтоб им осмотреть одним воззрением, и без труда, все ядро и весь оклад действия. Сие точно есть правило на продолжение времени; а правило сие преднаписывается пииту самым разумом.

Итак, не представил Омир своего ироя, то есть, главного и первенствующего лица действию, во всем распространении, да опишет жития его деяния: был бы поэт чрез сие историк или просто стихописец. Удовольствовался токмо единым гневом его на Агамемнона, восхитившего у него пленницу, фригийскую отроковицу, именем Врисииду {Бризеида.}. Да еще и сего приключения не начал превесьма издалека; но, при самых почти градских стенах, предложил вдруг распрю между обоими теми государями, загремевшую в стане, не остановившись ни на мало при описании троянския брани, которой дано место в послесловии, да явится с большим сиянием. Распря сия есть первая часть пиимы и дверь к приключениям, долженствовавшим следовать. Вторая состоит в битвах между еллинами и троянами, в отсутствие раздраженного Ахиллея. Сия есть точно, которая называется УЗЕЛ, или ЗАВЯЗАНИЕ, или ЗАПЛЕТЕНИЕ. Зевс {Юпитер.} на весах своих весит в ней участь обоих народов. Он содержит или разрывает равновесие по пределам судьбы и по домогательству богов, иных благоприятствующих, а иных враждующих. Ахеи {Греки.} иногда победители, но чаще побежденные, почувствовали наконец крайнюю нужду в Ахиллее. Сей пребывает непреклонен и неумолимо отказывает им от своея помощи, даже до того времени, как друг его Патрокл, убитый Ектором, воспламеняет его к отмщению: так что попускается сей в предприятие по досаде, в которое не хотел попуститься по справедливости. Итак, устремился На битву с Ектором, и сего убил. В сем самом и состоит РАЗВЯЗАНИЕ, или РАСПЛЕТЕНИЕ, или ОКОНЧАНИЕ всего действия.

Циит рассудил за благо употребить во всей своей пииме разные народы, разных военачальников, и богов сопротивляющихся друг другу, как сказано выше; сие ж и основательно: ибо человеки поражаются внутрь изображением страстей и возбуждаются в подвижность чудесностями. Сердце человеческое, не имеющее другого предводителя кроме самолюбия, охотно, любит находить само себя во всем и следовательно видеть в другом действо болезнования, радости, страха, ненависти и еще любви, коея чувствует в себе сильное волнование. Человек с природы суетен, беспокоен, любопытен к будущему и любитель чрезвычайного, ищет насытить себя мечтаниями, согласными его пожеланиям. Посему, надобны ему вымышленные дива и пристрастия вымышленные, однако иметь бы им вид истины: что ему кажется невероятно или чудовищно, от того с досадою и омерзением отвращается. Удовлетворил Омир обеим сим склонностям; а как? Оживотворением всего бес? чувственного естества, одушевлением всех вещей бездушных, и приведением в пристрастие богов и человеков. Божественности его, цари, и народы действуют и говорят по восприятым мнениям. Hе-было ему нужды рассмотревать, нравоучение его хорошо или худо в себе: было оно обще подтвержденное; а сего с него и довольно стало. Превеликое и претвердое основание. Оно долженствовало его оправдить, и оправдило, пред самыми позными потомками, когда сии припоминают, что веки, в кои он писал, были весьма различны от нынешних наших. Что ж до характеров, то различил сии смотря по действующим своим особам: но так те означил в каждой, и в каждой умел те ж сдержать до самого конца толь сильно, не взирая на разные их состояния, что не можно о нем отнюд сказать, как о не улучившем в естество или от сего удалившемся.

Сей же первородный из ведомых творец своея Илиады таким, как предложено, устроением обогатил ея к тому и глубокими размышлениями, а теми как пространно и ясно разверстыми, так и едва за тонкость ощущаемыми. Дивна в ней и быстрота его, дивно и стремление, и непрерывность; дивен и порядок повествования: обильно различие, также и благополучное смешение сказаний с речами; светозарен пламень, каков сии разливают, в пииме; превосходна сладость, находящаяся в нечувствительных связаниях; сановита пышность, и непритворна простота описаний; добровидна привлекающая приятность изображений, то благородных и велелепных, то как играющих и смеющихся, а иногда пасмурных и грозных. Омир преходит часто от громкого гласа к тихому, от высокого к нежному, от умиленного к ироическому, а от приятного к твердому, суровому и некак свирепому. Сравнений и уподоблений пренеисчетное в нем богатство; и сие коль ни разнородное, но всегда приличное и свойственное. Колико ж любомудрого нравоучения? колико кратких оных и сильных разумений? Наконец, ничто не может стихов его быть гладчае и плавнее и речений в них пристойнее, изобразительнее, и достойнее верьховныя сея пиимы. Такова есть Илиада, начало, источник, матерь и образец достоподражаемый всем пиимам ироическим!

Не инако и Одиссия, вторая Омирова эпопиа, создана им и устроена. "В сей вводит он Царя {Αὓδρα πολὐτροπον: многообратившегося, прошлеца.} благомудрого, возвращающегося от иноплеменных брани, а показавшего та той преславные деяния благоразумия своего и мужества. Бури остановляют плавание его и мещут в разные страны, где всюду приобретает познание нравов, законов и политического правительства. Но ведая, коль многим беспорядкам небытность его есть причиною в царстве собственном, преодолевает все сладости жизни; самое бессмертие, приносимое себе, пренебрегает: словом, отрицается от всего крайнего блаженства, да подаст токмо отраду народу своему и да увидится паки с кровными и сердечными" {Подробнейшее описание Одиссии зри в Изъяснениях моих на Аргениду, в части V на странице 937. Сию Одиссию Алкидам елеатский философ называет "изрядным зерцалом человеческой жизни" Τὴν Ο᾽δισσειν καλὁν ἀνθρωπινε ξχε κάτοπτρον; а Авсоний "хотящему знать все, советует ее прочитать" Perlege Odyssean omnia nosse voleas.}.

Надобно всеконечно Омиру быть разуму первоначальному и способному к научению других. Ни-един из самых просвещенных народов ничего потом не вымыслил подобного: все почерпают в нем пример, заемлют у него правила и приемлют его себе в учителя; да и толь больше получают в том успеха, коль более к нему приближаются. Колико ни было самых великих и разумных людей, от премногих веков, в Елладе {Греция.} и в Риме, коих писаниям поныне дивимся и которые научают нас мыслить, рассуждать, собеседовать, сочинять, все сии признавают Омира за превеликого пиита, а пиимы его за конечный верьх доброго вкуса.

По прошествии уже многих столетий, Марон {Виргилий.}, пиит римский, бывший во времена Августа кесаря, сочинил эпическую пииму на латинском языке; но Ениидою соперника своего занял оружие к противоборному на него ратованию. Выразумел он, что должно ему всеконечно повесть своего ироя от брегов Скамандры и потому следовать Одиссии, как содержащей премножество путешествий и сказаний. Но когда надобно того стало представлять сражающегося, да поместится и поселивыйся да окоренится в Италии, тонужно стихотворцу было иметь непрестанно пред очами своими Илиаду, исполненную деяний, битв и всех пособий от богов, коих требует высокое стихотворение. Ений Странствует как Одиссей, а как Ахиллей сражается. Марон вместил сорок осмь книг Омировых в свои токмо двенадцать. В первых шести всюду почитай находится у него Одиссия, так как в последних шести ж повсюду Илиада.

"Ирой благочтивый {Pius Aeneas. Енииде пространнейшее описание зри в Изъяснениях моих на Аргениду в части V, на странице 943. О сей то Енииде Пропертий воспел: "Не знаю что порождается большее Илиады"; Nescio quid maius nascitur Iliade. Но Насон (Овидий) и прорицает, что "дотоле Ениево оружие читаемо будет, доколе побежденному миру Рим пребудет главою": Aeneiaque arma legentur, Roma triumphati dum caput Orbis erit.} и храбрый, да предложу плоский чертеж всея Енииды, оставшийся по падении сильного царства, определен богами, к соблюдению в падшем царстве том богослужения, и к восстановлению инде державы большия и славнейшия, нежели была первая. Сей князь, избранный в царя злочастными останками сограждан своих, странствует скитаясь долговременно по разным странам, где научается всему, что нужно есть царю, законодавцу и священноначальнику. Наконец, изобретает себе прибежище в далеких землях, откуда произошли его предки. Побеждает он многих сильных неприятелей, противившихся его поселению, и полагает основание царству, кое некогда будет владычествовать над всею вселенною".

Не было с тысячу с седмь сот лет после Марона, кроме трех ироических пиим, двух на еллинском языке, да одноя на латинском. Илиада и Одиссия на первом, а Ениида на втором, были вся и единственная сладость читателей благоискусных. Но Фенелон, муж как просвещенный {Pepaideuminos.}, так и преосвященный {Paniros.}, когда Лудовиком XIV, королем французским, дан в учителя старшему его внуку дюку {Герцог.} Бургонскому, снабдил общество ученое четвертою эпопиею, хотев его просветить и усладить токмо своего ученика. Снабдил он то общество, говорю, четвертою эпопиею, сочиненною им на французском своем языке; да какою сею снабдил? По самой сущей правде, превосходнейшею несравненно и первых двух, и третиея последния, а сие истиною и твердостию нравоучительного христианского наставления, хотя и всемерно подражал всему прочему, по естеству великому, благородному и велелепному, находящемуся в Омировой особливее Одиссии, да в Мароновой Енииде, так что и разделил всю свою пииму на-дватцать на четыре книги, по числу книг в Одиссии. Впрочем, первые самые издания, вышедшие против воли авторовы и напечатанные с неправых списков и выкраденых, были разделены на-десять книг, каков есть выход и Адриана Мутиенса в Гаге, от 1706 года. Однако наследники, по смерти уже авторовой, сообщили свету точный рукописный подлинник, состоящий в дватцати четырех книгах разделением. Назвал он ея Странствованием, или Путешествием, или просто Похождениями {Les Avantures.} Тилемаха {Телемаха или Телемака.} сына Одиссеева, которую мы, прелагая на наш язык ироическимй стихами, с авторовы нестихословныя речи, преименовали Тилемахидою, по примеру Илиады и Енииды.

Нашея сея Тилемахиды, или автррова Тилемаха, как то все обще и везде ныне ея именуют, перечневая сила состоит вся в следующем. "Юный царевич (сей есть Тилемах, сын Одиссеев), возбужденный {Φιλοπἀτωρ Τηλἐμαχος} любовию к отечеству и отцу, отбыл из дому и отправился морем искать не возвратившегося от брани троянския своего родителя, коего отсутствие было причиною многих и великих несчастий домочадству его и царству. Подвергается путешествующий сын всякородным бедствиям; отменяет себя и в славу приводит ироическимй добродетелями: да и отрицается от царствования, и от престолов знаменитейших природного. В том проходя многие незнаемые и чужие земли, научается Noсему, что потребно к державствованию некогда, по благоразумию Одиссееву, по благочтивости Ениевой, и по мужеству обоих, как мудрому политику, государю боголюбивому, и как ирою совершенному".

В училищах определяется описанием внутреннее существо эпопии так: Есть баснь, основанная на истории ироических времен, а повествуемая пиитом на возбуждение в сердцах удивления и любви к добродетели, представляющим едино токмо действие из всея жизни ироя, поспешствуемого свыше, исполняющего ж некое великое намерение, не взирая на все препоны, сопротивляющиеся тому предприятию. Явствует по сему, "что эпическая баснь, то есть, вымысел правде подобный, или подражающий естеству, имеет в основание себе историю, живет дышет действием), наставляет нравоучением, а увеселяет услаждая ". Того ради:

История, служащая основанием эпической пииме, долженствует быть или истинная, или уже за истинную издревле преданная. Однако, историческому сему бытию не сродно отнюдь быть взяту, ни древних, ни средних, а толь меньше еще новых веков в истории, да и ниже всеконечно в священной, но единственно в оной преудаленной, коя есть времен баснословных, или ироических; по чему пиима сия и называется ироическая {Богатырская.}, как воспевающая деяния ироев {Богатырей.}, бывших в басненные те времена, каковы все например аргонавты, каков Лаомедонт, Приам, Агамемнон; Ектор, Ахиллей, Троил, Одиссей, Ений, Тилемах и премножество других подобных. Стихотворение о деяниях ироя Иулия, основанное на истории почитай уже среднего века, или об ирое Генрике, из истории новых нынешних времен, или также об ирое Адаме из Бытии святого Писания, есть по всему не ироическая пиима, но некий {Обезьяна.} Пифик {Τῶν πιθἠκων ἐυμσρφο᾽τατος, то есть: Из обезьян преблагообразная, есть пребезобразная. Ираклит у Платона.} ея: а буде которое из помянутых стихотворений не имеет еще и надлежащего течения речи, о коем ниже, то оно не токмо Пифик есть ироические пиимы, но и безобразный к тому же Пифик. "Ведомую повесть, после Омира создавшего эпическую пииму, какова Троянская, и последования из нее, всяк исправнее представлять может, нежели предлагать прежде не описанное. Общее вещество имеет быть собственное пииту, когда он, в пространном его округе, искусно обращаться станет"¹. Сие твердое и основательное правило есть Флакково {Горациево.}. Но Боало Депрео, в подобной же науке стихотворения {Зри песнь III моего перевода с стихов его французских рифмических стихами. В Сочинен. и Перевод. Том I, стран. 31.}, порицает зельно, однако праведно, всех поэтов, "производящих в действо Бога, пророков его и святых, равно как вымышленных оных богов пиитических. Называет он богопреступством данный вид, басен правде. Таинства веры, пленяющие разум в послушание, отстоят далече от мирских удобрений: Писание, учением своим богодухновенным, возбуждает к покаянию людей согрешших или грозит им осуждением вечным. Да и что, говорит между прочим, за красота, как оный диавол, который всегда² противится Вышнему, рыгает мерзостию на небеса, и в Ирое священном славу уничижает или истребить ее старается? Баснь единственно, по его, подает уму премножество светских украшений: в ней все имена как нарочно соделаны для эпических стихов: ибо жесткое, дикое, и новое в сей пииме имя приводить всю ее в осмеяние и дает сей вид грубый и варварский". Так то дельно благоразумный Боало наставляет пиитов!

Что же автора моего ирой Тилемах, сын Одиссеев, и состав пиимы его есть последование не токмо троянския брани, но и самыя еще Одиссии Омировы, как некий сей прекрасный и пресовершенный эписодий; о сем никто не сомневается и к сомнению, за сущую достоверность, следа неимеет.

Посему, всяк вникнувший несколько в стихотворение эпическое, не может не признать удобно сея правды, как в сем деле коренные и очень важные, что Фарсалия Луканова, и Пуническая Война Силиева на латинском языке; также избавленный Иерусалим Тассов на италианском, Лузиада Камоенсова на португальском, Потерянный Рай Милтонов на английском, а наконец и Ганриада Волтерова на французском, по времени историй своих и по героям, большая же часть из них и по течению слова, суть токмо то, что они сочинения некия стихами сих народов, а отнюд и всеконечно не ироическое пиимы; так что сею препрославленною титлою всемерно величаться им нет права. Не имеет подлинно ученый свет по сие время, как то дано знать выше, кроме Омировых, Мароновы и Фенелоновы, ироических пиим точных и существенных: все прочие, колико их ни обносится, суть токмо псевдопиимы {Лжепиимы.} такие.

Действо эпическое долженствует быть великое, единое, целое, чудесное и продолжающееся несколько времени. Тилемах Фенелонов, а моя Тилемахида, имеет все сии качества. Перечневое описание, снесенное с двумя Первобытными образцами эпической пииме, Омировыми, и с Мароновым, показывает ясно, коликого есть величия действо в Тилемахиде.

Сие действие эпопии долженствует быть единое. Пиима эпическая есть не история, как Фарсалия Луканова и Брань Пуническая Силия-Италикова; ни житие также целое героя, какова Ахиллеида Статиева: единство ироя не соделывает единства в действии. Жизнь человеческая исполнена есть неравностей. Человек пременяет непрестанно намерения, или то по непостоянству страстей своих, или от нечаянных и внезапных приключений себе. Кто восхощет описать всего человека, тот изобразит картину дикую, с несходством страстей, сопротивляющихся друшка друшке; сие ж без связания и без всякого порядка. Эпопия есть не похвала ирою, представляемому в образец, но повествование действия великого и знаменитого, в примере предлагаемого. Того ради, не должно следовать в сем, да оставлю Силия и Статия, Лукану: он не достоин подражания в эпической пииме. Квинтилиан "присвояет его более к риторам, нежели к поэтам" {Magis Oratoribus, quam Poлtis attnumerandus. Lib. X. cap. 1.}. "Равнять Лукава Марону, как то умствует Роллин, то тем не превозносить первого, но показывать в себе самом малое знание силы в деле" {Egaler Lucain а Virgile,... ce n'est pas relever Lucairt, mais faire voir, qu'on a peu de discernement. des Poetes Latins.}. Некто безымянный писатель изобразил живыми красками все Луканово несовершенство в Фарсалии говоря, "что он ни прямо есть историк, ниже по правде же пиит, но некоторый утешный род ермафродита, для того что состоит между обоими, а ни тот ни другой, да и от обоих удален так, что мнится предвосприявый толикое дело с ума сшедши" {Lucanus in Fharsalia sua, nec Historicus vere, nee etiam iure Poёta, sed est quoddam lepidum genus Androgyni, cum sit inter vtrum, nec vterque, et vtrinque remotus: adeo vt tantum opus mentis vitio ingressus mihi videatur.}. Явствует из сего, коль тщеславно сам Лукан о Фарсалии своей воспел, "что она пребудет всегда и ни в какое время забвения тьмою не помрачится" {-- - - - - Pharsalia nostra // Viuet, et a nullo tene bris damnabitur aeno.}. Подлинно живут и светятся поныне Ведомости {Gazette en vers. Так Училища парижские Фарсалию величают.} его сии в стихах; но не образцом достоподражаемым ироичеекой пииме, но в ясное показание всем будущим временам, колико они чужды высокия сея титлы.

Как в живописании, так и в эпическом стихотворении единство главного действия не препятствует быть многим особенным впадениям. Намерение предобъявленно с самого начала пиимы; ирой достигает оному благополучного окончания преодолением всех препятствий. Повесть о таких сопротивностях, составляет так называемые эшсодии между собою сопряжены толь, что все то представляет одну токмо картину, составленную из многих изображений в изрядном расположении и в точной сразмерности.

Автор Тилемаха подражал повсюду правильности Мароновой в рассуждении сего, Все его эписодии непрерывны и толь искусно вплетены один в другой, что из предъидущего происходит следующий. Главные его лица не сникают с очей; а прехождения от эписодия к главному и коренному действию дают всегда чувствовать единство намерения. В первых шести книгах, где Тилемах говорит и сказывает приключения свои Калипсе, сей долгопротяжный эписодии, по подражанию в Мароне Дидонину, сказан с толиким искусством, что единство первенственного действия пребыло совершенно. Читатель там задержан на взвесе и чувствует с самого начала, что пребывание того ироя в оном острове и все там происходящее есть токмо препятствие, кое преодолеть должно. В третией надесять и в четвертой надесять книгах, где Ментор наставляет Идоменея, Тилемах тут не присутствует, он в войске находится: но то Ментор, как одно из начальнейших лиц в пииме, который делает все в пользу Тилемаху, и в собственное сему наставление; так что сей эписодии совершенно сопряжен с коренным намерением. Автор мой превесьма искусен, влагать в свою пииму такие еписодии, которые не следуют из главныя его басни, а однако теми не пресекают единства и непрерывности в действии. Сии эписодии вмещаются не токмо как важные наставления юному царевичу, в чем состоит главное намерение пиитово, но и как повествования ирою во время его досуга, да пустое наполнится место. Так Адоам научает Тилемаха, о нравах и законах 1) Ветическия страны {Бетическия.}, во время тишины морской; а Филоктит ему сказывает о своих злоключениях, когда тот юный царевич находится в стане у союзников, ожидая дня к сражению.

Действо эпическое долженствует быть целое. Целость сия содержит три вещи: ПРИЧИНУ, УЗЕЛ и РАЗВЯЗАНИЕ. Причине действа надобно быть достойной ироя и сходствующей с его характером. Таково есть намерение Тилемахово, о котором уже изъяснено.

Узлу достоит заплетаться естественно и взяту быть в самой внутренности действия. В Одиссие Омировой завязывается оный Посидоном {Нептун.}. В Мароновой Енииде гневом Ириным {Юнона.}. В Тилемахиде ненавистию Афродитиною {Венера.}. Узел Одиссиин есть природен, для того что нет опаснее препятствия плавающим в море, кроме самого моря. Сопротивление Иры, как неприятельницы Троянам, есть прекрасный Маронов вымысел. Но ненависть Афродитина к юному князю, презирающему страстолюбие по любви к добродетели и препобеждающему свои страсти помощию мудрости, есть баснь, произведенная из самого естества, и совокупно содержащая в себе превысокое нравоучение.

Развязанию надлежит быть так же природну, как и узлу. В Одиссии, Одисс приезжает к Феакианам, рассказывает им свои злоключения; а сии обыватели островские, любители повестей, усладившись сказаниями его, дают ему судно, на коем бы возвратиться он мог в дом свой: развязание сие просто есть и природно. В Енииде Турн единственная есть препона поселению Ениеву. Сей ирой, щадя кровь троян своих и латинян, коим он вскоре будет царь, оканчивает брань и получает победу самоборным сражением. Сие расплетение благородно. Но совершение Тилемахово совокупно и естественно есть и велико. Юный сей ирой, повинуясь выспренним поведениям, преодолевает любовь свою к Антионе и дружество с Идоменеем, обещавшим ему престол свой и дщерь. Приносит он в жертву самые горячие пристрастия и все сладости беспорочные, чистой любви к добродетели. Отплывает в Ифаку на судах, данных ему Идоменеем, которому явил толь многие услуги. Приплывшего в близость к своему Отечеству, Паллада высаживает на некоторый пустый островок, где ему и открывает свое божество. Препровождавшая неведающего его по бурным морям, по чужим и незнаемым странам, также бывшая с ним и на кроволитных сражениях, да и во всех бедствиях, могущих испытать сердце человеческое, Мудрость, наконец, приводит на уединенное место. Здесь-то она с ним собеседует, возвещает ему конец трудов его и благополучную участь; потом оставляет оного. Как скоро приспело время к вступлению ему в блаженство и спокойствие, так тотчас божество удаляется от него, чудесность престает, а действо ироическое и окончавается. В трудностях человек показывается ироем; претерпевающему нужно ему божественное пособие: по испытании уже бедствий может он шествовать един, предводительствовать сам себя и править другими. В Тилемахиде наблюдение наималейших правил пиимы восследуемо есть всегда глубоким нравоучительством.

Сверьх заплетения в коренном действии и расплетения ему всеобщего, каждый эписодий имеет свой узел и собственное развязание. Должно им всем иметь те же самые свойства. Эпопиа не требует завязаний паче чаяния, каковы бывают в сказках, называемых романцами: нечаянность одна производит внутреннее возмущение пренесовершенное и скоропреходное. Высота состоит в подражании простому естеству, в приуготовлении приключений способом так тонким, чтоб не можно было их предвидеть, и в ведении тех с толиким искусством, что все навсе казалось бы естественно. Никто не беспокоится, не задерживается и не совращается от первенствующия цели в ироическом творении, которая есть наставление, старанием о басенном развязании и завязании мечтательном. Сие изрядно, когда намерение токмо чтобы увеселить; но в эпической пииме, коя есть род нравоучительной философии, такие заплетения почитаются игрою разума, и они суть ниже важности ее и благородности.

Автор Тилемаха, удалившись от узлов, обыкновенных нынешним романцам или повестям вымышленным, не погряз равно жив чрезвычайную чудесность, какою порицаются древние. Не говорят у него кони, не ходят триножные столы {Таган.}, не раждают и кумиры; нет также и ни палиц наших боевых во-сто пуд, возметаемых за облаки и от высоты тоя упадающих на иройскую голову, да или ламающихся, буде они худыя доброты, или прегибающихся токмо. Действие эпическое долженствует быть чудесно, но вероятно, мы не дивимся тому, что нам кажется быть невозможно. Пиит не долженствует никогда досаждать разуму, хотя и преходит он иногда за пределы естества. Древние ввели богов в свои пиимы, не токмо на совершение их пособием великих дел и на сопряжение вероятности с чудесностию, но и в наставление человекам, что самые храбрые мужи и премудрые не могут ничего содеять без помощи вышних. В нашей пииме Паллада всюду руководствует Тилемаха. Сим пиит соделывает возможно все своему герою и дает чувствовать, что человек ничего не может совершить без божественыя мудрости. Но искусство его не состоит в едином сем токмо: высота в том, что он укрыл богиню образом человеческим. В сем уже не едина токмо вероятность: в сем естественное чудесным. Все есть божественное; а все человеческое является. И не только ж того еще. Если б Тилемах знал, что руководствуется божеством, то бы достоинство его и заслуга не велики были: божеством бы он преизбыточно был поспешествуем. Омировы ирои ведают почитай всегда, что бессмертный оным пособствуют. Наш пиит, утаевая от своего ироя чудесный вымысл, приводит в удивление нам добродетель его и мужество.

Эпическая пиима долговременнее продолжается, нежели трагедия. В сей страсти {Φοξος καὶ ἔλεος. Страх и жалость.} господствуют: ничто ж наглое не может быть долговременно. Но добродетели и все имства {Φιλαρετέια καὶ Φαῦμα. Добродетелелюбие и удивление.}, кои не получаются вдруг, свойственны и приличны эпической пииме, и следовательно, действие ее долженствует иметь большее продолжение времени. Эпопиа может содержать действия, совершающиеся во многие лета: но, по мнению критиков, время коренного действия, от места где пиит начинает свое повествование, не может быть долее годищного, как то время действия трагического долженствует быть, по большой мере, обыденное. Впрочем, Аристотель и Флакк не говорят о сем ничего. Омир и Марон не наблюдали никакова в сем постоянного правила. Действие всецелыя Илиады совершается в пятьдесят дней. Одиссии ж, от места, где пиит начинает свое сказание, состоит оно почитай в двух месяцах. В Енииде продолжается оно ж целый год. Одноя только напольности, то есть, меньше полугодищного времени, довольно стало Тилемаху от отбытия его с Калипсина острова даже до возвращения в Ифаку. Наш пиит взял средину между стремительною зельностию, с какою еллинский пиит бежит к окончанию, и величественным шествием латинского, который является иногда медлен и кажется преизлишно дляй свою повесть.

Когда действие эпическия пиимы есть долгопротяжно и прерывно; то пиит разделяет свою баснь на-две части. Одна, в которой ирой говорит и рассказывает прошедшие себе приключения. Другая, в коей один пиит продолжает сказание о случающемся потом своему ирою. Сим точно образом Омир начинает свое повествование после, как уже Одиссей отбыл с острова Огигии, инако Калипсии; а Марон свое после ж, как Ений прибыл в Кархидон {Карфаген.}. Автор Тилемаха следовал исправно обоим сим великим образцам. Разделяет он действие свое, как и они, на-две ж части. Главная содержит повествуемое им; а начинается она там, где Тилемах оканчивает сказание о своих приключениях Калипсе. "Употребляет он не много припасов, но пространно те состроевает сочинением" {Ο᾽λιγόυλος μὲν, ἀλλὰ πάνυ παλῶς εἰργαςμένος ἀγρὸς.}; все они в осмнадцати включены книгах. Другая пространнейшая множеством случаев и долготою времени; но весьма более сжата обстоятельствами: содержит она токмо шесть книг. Разделением сим на повествуемое пиитом и на сказание Тилемахом, отсекает он время бездейственности, как-то пленение его в Египте, заключение в Тире, и прочая. Не преизлишно распространяет продолжение повествования своего; но присовокупляет к нему различие и непрерывность приключений: в пииме его все, что ни есть, движется, и все также действует. Нет у него ни единого праздного лица; да и его ирой никогда из глаз не пропадает.

Добродетель препоручается примерами {ἐκ τῶν Ασίκσεων καὶ Δογμἀτων.} и наставлениями: то есть, образом благонравия и преднаписанием правил.

Мы одолжены Омиру богатым изобретением представления в лицах свойств божественных, страстей человеческих и естественных причин: сей неисчерпаемый источник к преизящным вымыслам, одушевляющим и оживотворяющим все в стихотворении. Но его ж феология (богословие) токмо есть зброд басен, не имеющих ничего достойного ни к чествованию, ни к люблению божества. Характеры богов его суть еще ниже характеров, означающих его ж собственных ироев. Пифагор, Платон и Филострат, язычники ж как и он, не могли не похулить оного, что уничижил он таким образом божие существо, под предлогом сказуемого о том аллигориею (иносказанием), иногда естественною, а иногда нравственною. Ибо сверьх того, что не природно есть басни, употреблять действия нравственные на означение содеяний естественных показалось им весьма пагубно, представлять сражения стихий и явлений (феномены) естества, деяниями порочными, присвояемыми силам небесным, и научать благонравию аллигориями, коих содержание, по словам, изображает токмо одни пороки и бесстыдия.

Мнится, что можно некак уменьшить погрешность Омирову, тьмою и обычаями века его, также и малым успехом в те времена в любомудрии. Однако ж, с "другая страны, коль ни развращенные порознь даны действия божеству у Омира; но вобще все навсе провидением строится и хранится. Свидетельствуют сии стихи его из Илиады, книги XI, 163,164, минуя пренеисчетные другие повсюду;

Ектора Зевс и-от-стрел укрой, и-от-пыльного праха,
³.

Свидетельствует и 65 стих I книги Одиссии, кой есть самого Зевса (Юпитера) слово:

Как позабуду когда божественна я Одиссея?⁴

Не ясно ль, что коль ближе были времена к началу мира, толь всеобщественнее исповедуемо было божество промышляющее все, пекущееся о всем, правящее всеми и хранящее всех. Да гибнет же посему Епикур, далекий от Омира и удалившийся веком от всех началобытства вещей, с празднолюбцем своим богом, то есть, с хитрым непризнанием Бога.

Но не вступая в разобрание, отвлекающее в даль, довольствуюсь здесь сим токмо наблюдением: автор Тилемаха, подражая всему, что есть изрядное в баснях еллинского пиита, уклонился от двух главных погрешностей, приписываемых тому. Он представляет лицами ж, как и тот, Божия свойства и соделывает из них божественности подчинные; но являет их токмо в такие случаи, кои достойны тех присущия. Они у него вещают и действуют способом достойным божества. Соединяет он искусно стихотворение Омирово с любомудрием Пифагоровым. Не говорит ничего, кроме что и язычники могли б говорить; но в уста их влагает все что есть превысокое в христианском нравоучении, и чрез то показал, что сие нравоучение написано есть незагладимыми писменами на человеческом сердце, кой ощутит всяк неложно, когда будет повиноваться гласу чистого и простого разума, дабы предаться всесовершенно верьховной той и повсемественной истинне, просвещающей умы, как солнце осиявает тела все, без которых всяк ум есть токмо густый мрак и заблуждение.

Понятия, какие наш пиит подает нам о божестве, не токмо суть достойны божества, но и вселюбезны для человека. Все вдыхает надежду и любовь: благочестие смирено-мудрое, поклонение благородное и свободное, должное притом крайнему совершенству беспредельного существа, а не суеверное служение, сумрачное и рабское, кое хитит сердца и низвергает в подлый трепет, представляя Бога не Отцем, но мучителем.

Бог нам у него предьизъявляется как человеколюбец: но которого любовь и благость не подвержены судьбам слепым и участи необходимой; не бывают они также заслуживаемы пышными видами внешнего богочтения, и ниже так самоправны и злосерды, как божественности языческие. Всегда у автора премирная и вездесущная сила действует порядочно по непреложному закону премудрости, не могущему любить кроме добродетели и не награждающему человеков за множество животных, ими закланных в жертву, но за число страстей умерщвленных.

Можно способнее оправдить характеры Омировы, данные от него своим ироям, нежели кои приписывает он богам своим. Правда, изображает человеков просто, сильно, различно и многострастно. Незнание наше обыкновений страны, обрядов богослужительных и свойств языка употребляемого; также порок во многих из нас рассуждать о всем по вкусу нашего века и народа; а притом любовь пышности и ложного велеления, повредившая чистое естество и первобытное: все сие может нас обманывать и заставить да приемлем за негодное, что достопочитаемо было в древней Елладе.

Хотя ж и кажется быть естественнее и любомудрее различать трагедию от эпопии разностию взаимного их нравственного состояния, то есть, по елику та страстию пылает, а сия дышет и красуется добродетелью; однако помышляется, впрочем не определяется точно, не можно ли быть, как то Аристотель и умствует, двум родам эпопии, одной пафитической (страстной), а другой ифической (нравственной): первой, в которой большие владычествуют страсти, во второй, в коей великие добродетели торжествуют. Илиада и Одиссия могут быть примерами обоих сих родов. В Илиаде Ахиллей представлен природно со всеми своими пороками: иногда как зверонравный толико, что не хранит никакия достойности в своем гневе; иногда ж как неистовый толь, что приносит Отечество свое в жертву досаде. Но хотя герой Одиссии правильнее поступает юного Ахиллея, кипящего и стремительного, однако мудрый Одиссей есть часто лжив и обманчив: ибо пиит изображает человеков просто и так, каковы они обыкновенно. Мужество его многажды бывает сопряжено с местию яростною и зверскою, а политика почитай всегда соединена с лестию и укрывательством. Списывать с естества точно есть писать так, как Омир!

Не пекусь помногу в рассуждении различных намерений в обеих сих пиимах: довольно да объявлю разные красоты на удивление искусству, каким наш автор сочетавает у себя оба те рода эпопии, пафитическия то есть, и ифическия. Зрится смешение и пречность удивительная, как добродетелей, так и страстей, на предивной его картине. Не предъявляет он ничего преизбыточно великого в человеке; но представляет равно изящность и подлость человеческую. Бедственно показывать нам одну без другия; да и ничто так полезно, как чтоб видеть обе те совокупно: ибо правда и добродетель совершенная требуют, чтоб нам себя любить и ненавидеть; почитать себя и презирать по долгу. Наш пиит не превозносит Тилемаха выше человечества: он дает ему упадать в слабости, кои могут быть содружно с искреннею любовию к добродетели; а слабости те служат ему к его же исправлению, вдыхая в него недоверивание самому себе и ненадеяние на собственные силы. Не соделывает автор подражания ему невозможным, и сие тем самым, что не дает тому совершенства беспорочного; но возбуждает наше ревнование представлением пред очи юношу с теми ж самыми несовершенствами, кои всяк в себе чувствует, содевающего дела самые благородные и добродетельные. Соединил он вкупе, в характере своего героя, мужество Ахиллеево, благоразумие Одиссеево и Ениеву благочтивость. Тилемах есть гневлив, как первый, но без свирепства; политик, как второй, но без плутовства; чувствителен, как третий, но без любострастия.

Другой способ нравоучения бывает преднаписанием правил. Автор Тилемаха сочетавает великие наставления с ироическими примерами; то есть нравоучительность Омирову с добронравием Мароновым. Однако нравоучение его имеет три качества, каковых нет у древних и пиитов, и философов. Оно есть у него высокое в своих основаниях; благородное повсемственное в употреблениях.

1) Высокое в основаниях: ибо происходит от глубокого знания человека. Сей вводится в собственную свою внутренность; показываются ему тайные пружины страстей его, сокровенные заплетения самолюбности и различие ложных, добродетелей с твердыми. От познания человека полагается восход к самому Богу. Дается знать всюду, что беспредельное существо действует в нас непрестанно, да благи будем и блаженны. Что сие существо, есть не посредственный источник всего нашего просвещения и всех добродетелей {Язычники всеобще мнили, что внешняя благая нам бог подает, а мудрость и добродетель нами самими снискиваются, когда восхотим. Мнение видом великое, но вещию прегордое. Да зрится Флакк в Эпист. 18. Кн. I. Ливии в Кн. XXXVII. в Числ. 45. и Туллий в Кн. II, об естестве богов, в Числ. 86. 87. Посему, или язычники прежде Пелагия пелагианствовали, или Пелагий по язычниках язычествовал.}. Что от него мы имеем по толику ж разум, по колику и жизнь. Что верьховная истина его долженствует быть единствеяый наш свет; а превыспреннее благоволение в порядок приводить все наши деяния, основанные на любви разумной. Что без совета от сея Премудрости повсемственныя и непреложныя человек видит токмо лестные признаки; без повиновения ж ей слышит он един глухий шум своих пристрастий. Что твердые добродетели приходят к нам как нечто чужестранное, вложенное в нас; и что не соделываются они от собственных стремительств наших, но суть дело могущества вышшего, нежели человеческое, а мощь сия действует в нас, когда мы сами не творим ей препоны, однако не всегда ощущаем действие ея, за прекрайнюю оныя нежность. Наконец показывается нам, что без сея первенствующия и верховныя силы, возносящия человека выше человечества, добродетели самые блистательные суть токмо хитрования самолюбия, заключающегося в самом себе, соделывающего самого себя божеством своим и предстающего совокупно идолопоклонником и идолом. Ничто так удивительно, как изображение оного философа, коего Тилемах видел в Тартаре и которого преступление состояло токмо в том, что он был идолослужитель собственной своей добродетели.

Сим точно образом нравоучение авторово приводит нас в забвение собственного нашего существа, да воспишем сие все и целое Выспренней Сущности и да будем ей поклонники: равно как цель политики его вся в том, чтоб мы предпочитали общее благо собственному и любили б всех обще человеков. Ведом Махиавиль {Махиавель.} и Оввисий {Гоббез.}: сии оба, под суетным и ложным предлогом, что будто польза общества не имеет ничего общего с существенным добром человека, то есть с добродетелью, полагают за правила державствования одну только хитрость, коварство, обман, тиранию, неправду, и злочестие. Но автор Тидемаха соединил самую совершенную политику с прекрайнею добродетелию. Большое основание его, на коем все утверждается, есть сие, что весь, мир токмо едино общество, и что каждый народ, как великое некое домонадство. От сего нарядного и ясного понятия раждаются законы естества и народов, праводушные, милосердые, человеколюбивые. Не почитается уже каждая страна, не зависящею от других; но род человеческий приемлется за некое всецелое и нераздельное. Не довольно к тому любви к единому Отечеству: сердце расширяется, становится безмерное и повсемственным дружелюбием объемлет всех человеков. Сие самое и производит любовь к чужестранным, взаимное надеяние между соседними народами, добрую верность, правду и мир между предержащими во вселенной, равно как и между подчиненными в каждой державе. Наш автор показывает нам еще, что слава царствования состоит в том, да подданные будут добрые и благополучные люди; что власть царская тогда токмо тверда, когда укрепляется любовию подвластных, и что истинное богатство есть отвержение всех ложных потреб в жизни, дабы довольствоваться токмо самым нужным, простым, и неповинным. Сим являет, что добродетель пособствует не токмо приуготовляться человеку к будущему блаженству, но и соделывает общество действительно блаженным в сей жизни, сколько оно быть может блаженно.

2) Нравоучение Тилемахиды есть благородное в своих поощрениях. Большое и коренное авторово основание в сем, что должно предпочитать изящное сладостному, как то говорят Сократ и Платон; или честное приятному, но Туллиеву {Цицеронову.} изображению. Сей-точно есть источник умственностей благородных великодушия и всех ироических добродетелей. Сими конечно понятиями, чистыми и высокими, опровергает он еразительнее всякого стязания ложную философию поставляющих в Сласти единственную пружину сердца человеческого. Наш пиит показывает преизящным нравоучением, какое полагает в уста своих ироев, и великодушными деяниями, кои дает им соделывать, колико имеет силы изящное и совершенное в благородном сердце, да предпочитает оно многотрудные должности добродетели своим услаждениям. Ведаю, что сия ироическая добродетель почитается от подлых сердец за привидение и что одержимые любострастней восстают на сию верьховную и твердую истину, поражая ее многими вымышленийцами мечтания бездельного, пустого и презираемого. Чего ж ради? Ибо, не находя в себе ничего, могущего сравниться с сими великим чувственностями, заключают, что они человечеству невозможны. Но то суть Карлы, судящий о силах гигантов (исполинов) по своим. Души, ползающие непрестанно в тесных границах самолюбия, возмогут ли когда донять мощь и распространение добродетели, возносящия человека выше его самого? Хотя ж некоторые философы изобретшие впрочем много изрядных вещей для философии, и ослепились предуверениями своими так, что не могли различить явственно любовь благочиния с любовию услаждения и утверждали, что воля видом истины, в коликое приводится слепым чувствованием сласти: однако, не может никто читать Тилемаха без того, чтобы ему не быть уверену твердо о сей великой правде. Зрятся в нем умственности великодушные благородного сердца, не поемлющего ничего, креме Велияго, сердца некорыстолюбивого, забывающего самого себя непрестанно: вкратце, зрится в нем мудрец, не ограничивающий себя ни собою самим, ни своими единоплеменными, ниже чем другим собенным, но возносящий все к общей пользе человеческого рода, а весь род человеческий к Превыспреннему Существу.

3) Нравоучение Тилемаха есть, повсемственное в своих употреблениях; пространное, обильное, приличествующее всем временам, всем народам и всем состояниям. Видимы суть в нем должности предержащего, который есть совокупно и царь, и воин, и мудрец, и законодавец. Видимо в нем же искусство править различными племенами; видимо средство к соблюдению мира вне с своими окрестными, а однако к содержанию всегда, внутрь обладания, храброго юношества, готового защищать государство; видим есть и способ, как обогащать державу, не упадая в роскошь, как изобретать средину между излишествами могущества деспотического (самопреобладающего) и бесчислениями анархическими (не имеющими начальствующего). Преподаются здесь же правила о земледелии, о купечестве, о художествах, о наукам, о благоучреждении гражданском и о детей воспитании. Автор представляет в поэме своей не токмо добродетели ироические и царственные, но и приличествующие всякому людей званию: вразумляя князя, не меньше наставляет и каждого подчиненного князю, о должности.

Илиада имеет себе в цель, да покажет смертоносные воспоследования из несогласия между военачальниками. Одиссия предъявляет, колико есть сильно в царе благоразумие, сопряженное с мужеством. В Енииде изображаются действия ироя благочтивного, набожного и храброго. Но все сии частные добродетели не доделывают благополучия всему человеческому роду. Тилемах идет далее сих предначертаний великостию, множеством и пространством нравственных своих намерений; так что можно сказать преутвердительно, некоего смысленного мужа словами, что "Дар самый полезный, каковым Мусы возмогли обогатить человеков, есть Тилемах: ибо если б блаженство рода человеческого могло произрасти от поэмы, то б произрасло оно от сея Тилемахиды" {Le don le plus utile, que les Muses aïent fait aux hommes, c'est le Telemaque: car si le bonheur du genre humain pouvoit naître d'un Poёme, il naîtroit de сelui-là. Аббат Террасой {Сей г. аббат Террасой, быв пронзен и проникнут удивлен Тилемаху, восхотел быть и подражатель сей пииме. Сие точно ревнование его произвело Сифа, повесть ироическую, коя уже переведена и на наш язык.}.}.

Не чужде ль, посему, или паче дико, что некоторые у нас, и не без нескольких талантов люди запрещали, порицая с кафедры, как говорят, чтение Тилемаха и Аргевиды, обеих же пиим несравненных? Видно, не уразумели они или уже не потщались уразуметь, что первая книга есть ифическая философия самая совершенная, а другая философия ж политическая самая превосходная, каких не-было поныне в ученом обществе.

речию и нестихословною, которая, по первоначалию своему, естественнее стиха есть; однако Омир, зиждитель сея пиимы, употребил на повествование свое стих, и стих ексаметр, то есть шесть мер или стоп имеющий. Сей стих во все первые четыре места приемлет стопу дактиля или спондия, а в пятое всегда дактиля, кроме некоторых не многих случаев, так как в шестое всегда ж спондия или хория, по количеству состоящему не в возвышении и понижении тона (гласа), по в продолжении и сокращении хрона согласия со следующим стихом, называемого у нас ныне неправо по-еллински рифмою (числом), вместо правого (подобного окончания). Что ж Омир употребил на слово свое стих, то всеконечно в отмену от простонародного и общего всем глаголания, как в отменном и благородном сочинении или как в священном по некоторому срассуждению. Но что избрал он предпочтительнее стих ексаметр и дактилоспондиаческий, то сему не иная мнится быть причина, как токмо что первое, шесть стоп есть посредственная длина, измеряющая дух человеческий в произношении и состоящая между самою сокращенною и продолжительною самою; а второе, что как дактиль имеет в шествии быстроту плавную, гладкую, равенственную и стройную, так спондий срастворяет оную скорость его природного себе важностию, чем стих сей являет в себе такую осанку, которая соответствует точно благородному величию ироическия пиимы и которая чувствуется более, нежели может изобразиться: ибо когда б употребил пиит анапестоспондиаческий стих, то порывистая анапестова стремительность, сопряженная с медленностию спондиевою, могла б непреминуемо обезобразить ступание стиха тремя непосредственными монотониями {Одногласиями.} долгими по двух кратких.

Но как то ни есть, токмо ж Омир употребил стих ексаметр, и ексаметр дактилоспондиаческий (не соглашающийся притом отнюд никогда и нигде с следующим стихом рифмою) на течение в пиимах своих слова. Сему вообще надлежит иметь смелые узоры речений и целых речей; быть благолепну и различну образами; ясну, пламенну, стремительну, сильну, сразмерну чувственностям изображаемым, то есть с скорым действом вещей спешну, а с медленным косну; иногда грозну, иногда любезну, всегда сладостну, и нечто такое содержащу в знаках мыслей и в мыслях самих" которое одним токмо естеством преподается. Никогда оно да не будет преизбыточно надменное, напыщенное преизлишно, идущее как на ходулях, или как гигантовское и колоссальное, подобящееся стуку тимпанному или сонмищному крику, но да восклицает резкою трубы проразностию, или как лебединым, ярко напряженным, гласом. Должно ему иметь обилие не обременяющееся чрезмерностию, ни непрерывным нанизыванием сложных и пресложных, как полтара и полтретья аршинных, существительных имен и прилагательных, да и не упадать никогда в повторения; а предлагающу те ж самые вещи, не представлять отнюд тех же самых видов, и еще меньше теми ж самыми ознаменованиями. Всем его периодам, или округам надобно слух наполнять, при определенном оном числе стоп, плавным, гладким и сцепляющимся падением, преносящим же иногда смысл из стиха в стих, да и прелагающим, свойственно языку, чин сочинения {Омиров стих 535, из X книги Илиады, Ι῎ππων μ᾽ὠκυπόδων ἀμφὶ κτύπος γατα ξάλλει, точный есть пример сему, ибо он гласит речь в речь так: "Коней мне быстроногих оба топот слуха поражает". Но грамматический чин требует сего сочинения: "топот коней быстроногих поражает оба слуха мои". Маронов 596, из Енииды VIII книги, Quadrupedante putrem fonitu quatit vngula campum: "Четвероно", есть подражание тому Омирову.} из места в место, из начала в средину и в конец, из средины в конец и начало, и из самого конца в начало и средину цельныя речи. Притом, ничего б в нем досаждающего, жестокого и притворственного небыло; но да течет описуемое сие слово, не единственный словесности ради, ниже просто для угодности токмо: каждой бы речи заставлять мыслить, а мыслям всем клониться б только к соделанию нас добрыми.

Вкратце, с начала самого до конца, достоит течению слова ироического литься всеконечно непресекаемым нигде и ни от чего потоком. Оно есть река, но река подобная Волге: сперва несется струею, потом ручием, потом речкою, вскоре после рекою; возрастая ж впадающими со стороны водами, влечет уже ток свой быстрый, глубокий, обширный, полный, превеликим и предолгим Нилом, даже до самого своего устия в море, то есть, до окончания. Сей многотечный Евфрат иногда есть видом хрустальный и прозрачный, чистый и светлый; а иногда шумящий, пенящийся и возносящийся выспрь, в обоем же случае, многажды, от осияния зареносных лучей, распещряющийея в каплях своих радужными всеприятными различно цветами, но всегда непрерывно к пределу катящийся: ничто его удержать не может, ни самые катаракты, или пороги, сквозь и на дне, и на средине, и на верьху проницаемые от струй оного: нигде не застаивается, не плеснеет, ни горкнет, всегда и всюду протекает, от всего чистится и всякого медвенною своею и млечного сладостию напаяет. И да на отрез скажу, течение слова в ироической пииме, долженствует быть всеконечно и всемерно бахарское.

Кому ж из читателей, сведущих в сем деле силу, не чувствительно, что стихи, оканчавающиеся рифмами, стопами двусложными, отнюд не могут продолжать непрерывного такого шествия, какого требует ироическая пиима, кольми ж паче стихи не имеющие стоп, кроме рифмы, как-то италианские, аглинские, ишпанские, французские и польские. Ибо каждый стих сего состава, не теряя переносов_дз предъидущего стиха в следующий, на конце своем вдруг переламывается и чрез то останавливается вдруг же. Такие стихи суть не река,, текущая сверьху вниз, непрестанно и беспреломно, к удаленному своему пределу: они студенец некий, бьющий снизу вверьх и дошедший до своея блиския высоты, пресекается и обращается стремглав вниз паки; так что всякий стих свой порог собственный имеет и шумит на оном. Коль бы стихи с рифмами ни гремели, в начале своем и средине, мужественною трубою; но на конце писчать токмо и врещать детинскою сопелкою. Согласие рифмическое отроческая есть игрушка, недостойная мужеских слухов. Вымысл сей оледенелый есть гофический, а не еллинскре или латинское, благорастворенным жаром блистающее и согревающее ркончательство.

пиимы долженствует быть не удержаваемое никаких препон обузданием, да так скажу, а французские стихи и бесстопные суть и рифмические; следовательно, как подобоструйного течения не имеющие, так и преламывающиеся своими к тому ж рифмами еще и брячащие оными, как будто на утешение младенцев: того ради, восхотел быть лучше своей пииме идущей пеше без остановления, нежели чтоб ристать ей на бескрильном Пигасе {Пегаз.}, по каждых двенадцати шагах претыкающемся и в то же время ржущем визгом нелепым.

Да определяется ж теперь, ежели угодно, основательно ль автор Гонриады (по многим впрочем титлам между французскими знаменитейшими писателями занимающий место) жаловался неоднократно на письме всему ученому свету, что однородцы его французы не восхотели отнюд признать сея его ж пиимы за эпическую. Мне мнится, а мнение мое не может никому быть в указ, хотя и на многих основанное твердостях, что определение всего французского ученого общества, отказавшее автору от нрава эпическия пиимы так, чтоб ему уже о том никогда не бить челом, и праведно, и дельно, и сильно. не Лаомедонт или Приам, но Генрик {Автор, чувствуя непристойность сего имени в эпической пииме и убегая от сего в ней дикого звона, именовал его почитай всюду мягче ВАЛОА, когда еще слово было о Генрике III.}, Шилбрвнд, осмеянный от Боало-Депрео, и Ганри иерой суть одного поля, да так сравню, ягоды.

оныя признать за такую, а не восхотевших ее признать такою не токмо по самой сущей справедливости, но и по истинному и претвердому благоразумю. Ибо, что эпическая пиима? есть басня, вымышленная на возбуждение любви к добродетели: то есть, ирой сия поэмы долженствует быть баснословный. Но Генрик IV, король французский, ирой Ганриады его, был монарх, в XVI веке один из самых славных и из самых великих: следовательно, крайнее было б, бесславие французскому народу и нестерпимая обида, когда б толи-кому государю его быть некоторым родом Бовы Королевича в эпической пииме: ибо и величавности и славе его противно находить басненную чудесность в простоте летописей своих. Сверьх того, новые сии стремительства к препрославленному эпичеству отъемлют всю достоверность у истории по основаниям сих самых господ: ибо утверждают они, что несомнительность истории начинается с XV века по воплощении Спасителеве; а Генрик IV начал королевствовать с 1589 года. Следовательно, Ганриаде надлежит быть истинной истории. Но понеже она ииима, того ради есть баснь {Наше присловие: Песня - быль, а сказка - небылица.}, и нет в ней прямыя истины; а потому ж, истории ея твердь о деяниях Генриковых и с XV века долженствует быть также ложная, как и самоудаленная древния, но их же, истории. Что ж будет уже сия самая история, до прошествии тысячи или двух тысяч лет? И сие толь наипаче, что Ганриаде должно пребыть и тогда, как. пииме, баснию, хотя история ея и по XV столетии? И как, с другая стороны, преблагомысленный Боало-Депрео называет богопрестпупством данный вид басен так сей самый вид, данный правде содеяний предержавшего, можно наименовать, по самой же сущей истине, оскорблением величества.

прозою, за непристойность французских стихов. Сего ж самого течения жизнь одушевляется еще у пиитов живописанием, сравнением, уподоблением, очертанием и любомудрствованием. Живописать есть не токмо описывать просто вещи, но и представлять окрестности их способом толь живым и тельным, что всяк мнит их в лицах видеть. Автор Тилемаха как течением слова вообще есть непрерывен и сладостен; так и живописными своими образами совершен. Он представляет страсти крайним искусством: ибо превесьма прилежал к познанию сердца человеческого и всех его пружин. Всяк, читая пииму авторову, не видит ничего иного, кроме что он показывает; и так же не слышит другого, как токмо что в нем изглашается. Он разогревает, возбуждает, прекланяет и влечет за собою; так что чувствуются все страсти им изображаемые.

В сем точно живописании пииты обыкновенно употребляют упомянутые и описания. Сравнения в Тилемахе суть точны, исты и благородны. Автор не воскриляет преизбыточно разума, выше подлежащего своего дела метафорами (пренесениями от свойственного к несвойственному) чрезвычайными: он также и не приводит его в затруднение многим различием изображений. Подражал он всему великому и изящному в описаниях древних, как то сражениям, потехам, кораблекрушениям, жертвоприношениям и прочему, не распространяясь в мелочах, приводящих в дряхлость и в томность повествование, и не уничижая величия в пииме очертанием вещей подлых и неприятных. Вступает иногда в подробность; но ничего не предлагает, что недостойно бы внимания было и что не поспешествовало б ясности вразумления, им преподаемаго. Следует естеству по всем его различиям. Знал он твердо, что всякой речи должно иметь свои неравности: иногда надлежит ей быть высокой, но не напыщенной; а иногда простой, но не подлой. Ложный то вкус, чтоб везде и всегда украшать, распещрять и роскошествовать. Описания его суть велелепны, токмо ж природны; просты, а однако приятны. Картины у негр не токмо списаны с естества, но еще и с естества любезного. Сочетавает он исправность рисунка с живностию красок; то есть, стремительность Омирову с Мароновою благодарностию. Не все еще тут: описания сея пиимы не токмо определены услаждать но и наипаче наставлять. Когда автор говорит о пастушеской жизни, то предлагает ее для того, чтоб одобрить и препоручить любезную простоту нравов. Когда описывает потехи и сражения; то не для почести другу или отцу, как-то в Илиаде и в Енииде, но да изберется царь превосходящий всех силою разума и тела, и способный равно к снесению трудов, полагаемых тем и другим. Когда представляет нам страх кораблекрушения, то да вдохнет в своего ироя твердость сердца и предание себя богам в наивеличайших бедствиях. Мог бы я пробежть по всем его описаниям и найти в них подобные ж красоты: но довольствуюсь наблюдением, что резьба непроражаемого нагрудника, или брони, или доспеха, который Паллада даровала Тилемаху, есть преисполнена искусства и заключает в себе сие высокое нравоучение, что щит государю и подпора государству суть единственно науки и земледелие; и что царь вооруженный мудростию ищет токмо мира и находит изобильные пособия на все зло браней в народе наученном и трудолюбном, коего разум и тело равно приобучены к трудоположению.

и глубокий. Сии оба качества находятся редко в одной и той же особе. Надобно быть душе в непрестанном почитай движении, да изобрящет, да пристрастит, да подражает, и совокупно в совершенном спокойствии, да рассудит производимое и да изберет из премножества предстающих мыслей приличные токмо. Должно образованию претерпевать некоторый род огненного восторга, а разуму, пребывающему в тишине, воздерживать оное и обращать по своему изволению. Без сея жаркия страсти, любящия все, речи кажутся хладны, косны, слабы; а без сего рассуждения, распределяющего и направляющего все ж, они суть ложны и неправдивы.

Огнь Омиров, особливо ж в Илиаде, есть стремителен и жарок, как пламенный вихрь, пожигающий все. Огнь Маронов имеет более светлости, нежели жара: он светит всегда лучезарно и равно. Но огнь Тилемахов греет и слетит совокупно, смотря по надобности к преклонению или к возбуждению. Когда сей пламень сияет, то дает чувствовать приятную теплоту, отнюд не вредящую. Таковы суть собеседования Менторовы о политике и Тилемаховы о разуме законов Миноевых. Сии чистые идеи наполняют разум тихим светом: енфусиасм (огнедыхание) и жар пиитический были б тут вредны, как то солнечные лучи, преизлишно яркие, ослепляют. Когда ж нет нужды в мудрствовании, но вся потреба есть в многообратном действии; когда уже истина зрится ясно и когда не бывает подвижностей от единого токмо нерадивого коснения, тогда пиит возбуждает огнь и возбуждает пристрастие подвигоположное, восхищающее слабую душу, как не имеющую доблести повинуться истине. Эписодий о любви Тилемаховой, на острове Калипсином, наполнен есть сим жаром. Итак, презнаменитый пиит соединил в своей пииме самые лучшие изящества древних. Он имеет все огнедыхание и обильность Омирову; но все же велелепие и правильность Маронрву. Как еллинский оный творец, начертавает сильно, просто, живо, различно в басни и разно в характерах размышления его нравоучительны, описания одушевленны, вымышления многоплодны. Всюду в нем оный яркий пламень, кой единым подается естеством. Но как латинский тот, наблюдает совершенно единство действия, единообразность характеров, порядок и правила. Рассуждение его глубоко, а мысли вознесенны, когда сочетавает естественное с благородным, с высоким же простое. Везде искусство становится природою. Что же до ироя его, то сей есть совершеннейший обоих, еллинского и латинского: ибо умственности Тилемаховы суть просвещеннейшие, но чувственности благороднейшие, нежели Ахиллеевы, Одиссеевы и Енииевы.

Сие впрочем срастворение светлости с яркостию и различает нашего пиита от оного Омира и того Марона. Енфусиасм первого приводит иногда к забвению искусства, к пренебрежению порядка и к тому, что он преходит за пределы естества. Была то сила и стремительство великого его природного разума, восхищавшего того поневоле. Пышное велелепие, рассуждение зрелое и осанистое шествие Мароново прераждается иногда в правильность преизлишно порядочную, чем он кажется быть более историк, нежели пиит. Сим последним любуются вящше пииты философствующие и нынешние, нежели первым. Не происходит ли, мню, сие от их чувствования, что можно удобнее подражать искусством великому рассуждению латинского стихотворца, нежели преизящному огнедыханию еллинского пиита, которое единым токмо естеством преподается?

Мой автор долженствует любим быть всякого рода пиитам, как любомудрствующим, так и дивящимся огнедыханию. Он сопряг свет разума с сладостию образования. Доказывает истину как философ твердым и глубоким рассуждением; а приводит в любовь доказанную ту как пиит, сладостным возбуждением чувственностей. Все в нем праведно и прилично к преклонению: нет играний разума, ни таких блистающих мыслей, кои заставляют дивиться писателю. Следует он в сем великому наставлению Платона, предлагающего, что сочиняя должно укрываться, сникать с очей и себя самого позабывать, дабы произвесть токмо истины, которым желается научить, и страсти, кои хочется очистить.

В Тилемахе, словом, господствует всюду разум, и красуется чувственность. От сего точно пиима сия есть пиима всех родов, племен, состояний и веков. Тилемах соблюдет всегда, на всех языках силу свою, благородство, душу и сущую красоту: ибо пиима сия состоит в высоком проявлении истины, в чувственных благородных и вознесенных, да и в способе природном, нежном и рассудном, каким та и другие предлагаются. Такие добролепотствия суть всех языков, всех времен, всех стран, и приводит равно в любление к себе острый разум и великие души во всей вселенной.

как я обращался, продолжая дело. Не приведу, чаю, читателя моего сим в скуку; а сообщением ему обстоятельного известия о всем, что касается до Тилемахиды, и услужить уповаю.

Уже известно, что Тилемах и на наш язык преведену как-то книге сей, необходимо должно читаемой быть всеми; народами, хотящими нелицемерно просветить свой разум, а сердце исправить, тому ж и другому приобресть услаждение такое, кое от чтения книги произойти в верьховной степени возможет. Но Тилемах наш переведенный и напечатанный токмо тень, или еще и та, истинного есть Тилемаха. Коль ни благоразумный и ни доброправный переводил его муж, и язык разумевший французский; однако, не обратившийся нимало в словесных науках, не мог произвесть перевода своего так, как всеконечно надобно было. Списки, с недостаточного его во всецелом содержании перевода, еще беспредельно недостаточнее произникли; а обносясь повсюду, расплодили и сами списки ж с себя, но толь пренесовершенные, что Тилемаха в них по заглавному токмо почитай имени узнавать стало можно. Из таких точно списков один достался Академической типографии, которая Тилемаха и произвела печатным тиснением. Правда, видели тогда знающие люди все недостатки в том списке, с коего так называемый набор в типографии той производим был, и могли оные все ж прежде чистого тиснения исправить; но крайнее понуждение к скорости напечатания не допустило до того: так что каков был Тилемах в оном списке, таков подлинно и в свете издан. Жаль; но "что сделано, то уже не может быть не сделано"!⁵

По прошествии времени, предприяли некоторые рачители дать нам Тилемаха не токмо исправнейша в содержании, но и в течении слова сходственнейша со стихотворным слогом: уразумели они твердо, что ироическая пиима не стройна всеконечно без приличного себе, и потоком льющегося, изглашения: чего ради несколько книг и совершили делом, со временем все прочие до самого конца совершить хотящие. Учинена мне честь сообщением, тогда еще, к прочтению сих нескольких книг с Тилемаха, в новом томе и исправнейшем произведенных виде. Не можно не похвалить достодолжно слога, и сего не льстивно, да и по самой справедливости: преложение сие метафрастическое, сходствует всесовершенно с авторовою прозаическою речеточивостью, так что французское слово изменилось токмо в российское; разве сие одно может о российской речи сказаться, что она в нем, как не стопаисторического, а не ироического повествования рекою, точно как у автора, которому впрочем необходимо было нужно, лишенному всемерно ироического стиха, прозаичествовать; но что нам, обогащенным таковым стихом от природныя благоплодности, в текущей плавно, пылающей жарко и на все извивающейся страны способно и высокопарно словесности нашей, не прилично б, мнится, было тот пренебрещи и самоизвольно не имущими являться в изобилии, равно как стоящим в воде по уста, а напиться не могущим. Наконец, мы имеем высокий сей ироический стих издревле; а Тилемах и есть эпическая пиима, которая требует Омирова или Маронова ристательного бега.

κατ' εξοχην) первенствующей пред всеми ироической, должно тещи определенною мерою, потщались прелагать Тилемаха, еще вновь, стихами, и сими иамвическими, да и с так именуемою окончательною рифмою. Сообщены мне были три первые книги и сего рифмического преложения, да просмотрю оные. Понравилось начинание: похвалил я стремительство, еще и поострил ободрением трудоположника к продолжению дела. Подлинно, и сей труд есть достохвален. Но видели мы уже выше, что ироическия ниимы течению не свойственны как рифмы, так и стопы мер иамвических. Первые всем течении всюду соделывают катаракты, то есть, пречные пороги и преломы; к тому ж, брячат они, может быть, хорошо в кратких пиимах, а в долгопротяжных и важных, какова ироичеекая, отнюдь терпимы быть не могут, вторые ж, приличной основательно употреблены древними, на течение слооническому количеству, дактило-трохаического шествия. Сверьх того, рифмический перевод больше не обходимо есть парафрасис (произложение), отнюдьже не метафрасис

Не почитая ничего более и первенственнее, в должностях моих согражданских, ревности к услужению Отечеству, и желая всесердечно "оставить по себе живое засвидетельствование сея, пламеневшня во мне всегда, ревности, а в памяти соотечественников моих не умереть никак и по смерти"⁶, отнюд же не Ирострата оного ефесского подобием, принялся и я за сие преложение Тилемаха, когда уже изданный тиснением Тилемах наш не весьма исправен, приуготовляемые ж оба еще суть в ожидании, а может быть и остановлены надолго или важнейшими первого, или второго должнейшими упражнениями. Впрочем, принялся я за сей труд не с таким о себе тщеславным самомнением, что преложение мое токмо достигнет на верьх целого совершенства: далеко, свидетель совесть моя истине, отстою от ненавистного сего фрасонисма (самохвальства). Есть моя Тилемахида, но при поспешествовании свыше, без чего ни начала себе не положила, есть, говорю, Тилемахида моя, не как изданныя исправнее разумом преложения, а уготовляемых двух негли благообразнее течением слова, ибо всеконечно сродным и единственным эпической пииме. Не стремит она у меня вод своих истории ческим морем, но лиется быстрою и чистоструйною ироическою рекою; не биет тока своего снизу вверьх, ни пресек кает его вскоре согласованием неким окончательным; но бежить евыспрь долу потоком всюду доброгдасно гремящим и повсюду глубоким от впадших в него других струй обильных: то есть, Тилемахида моя не сочинена прозою, как называют, ниже и двустопными с рифмою стихамв; но стихами дактилотрохаическими, как то требует того наше тоническое количество, и теми всеконечно без побрякивающей на концах варварский рифмы.

на нашем языке и превелелешюй и всяких титл вышшей Тилемахиде. Сие ж толь пристойнее, что самое природное и первенствующее наше стихосложение было всеконечно без рифм, хотя и состояло стопами как двусложными, так и трисложными, по тоническому количеству (рифмические стихи, бесстопные от поляков, а иамвические пришли к нам от германцев): что, мню, доказал я весьма вероятно, в рассуждении моем о древнем, среднем в новом стихотворении нашем, положенном ежемесячных сочинений в июне месяце, 1755 года. Итак сей род стихов, начатый мною от нескольких уже лет, а ныне препоручаемый всеобщему ynonv реблению в пииме сей важной, не долженствует казаться нам ни новым, ни диким: он есть возврат от стихотворения странного, детского и неправильного к древнему нашему сановному, свойственному и пристойно совершенному; возврат, говорю, точно подобный возвращению от гофическия архитектоники, пребывавшия с XIII по XVI век, к изрядству паки еллинския самоначальныя, единственно благолепныя и всею сразмерностию превосходныя. "Нила то истинно посему, что естество само собою клонит к стройности оной простой; к которой толикий есть труд возвращаться, когда вкус к исправной изяшности поврежден, развращенных новостей строптивостями?" {N'est-ce point, que la Nature porte d'elle-même à cet air simple, auquel on a tant de peine à reuenir, quand le goût a été gate par des nouveautés et des hardiesses bizarres? Боссюэт. Разглагольств. о всемир. истор. Ч. III. гл. 3. стр. 495.}

Но впрочем правда, автор ее воспел на французском своем языке свободною речию: однако воспета она прозою, за неспособность французского языка к ироическому еллинрлатинскому стиху; а так называемый на том языке александровский стих есть не стих, но прозаическая простая строчка, рифмою токмо на конце в лад гудущая, которая уже и всего нестройнее примешается к течению слова в пииме самоначальной. Что ж до нашего языка, то он столько же благолепно воскриляется дактилем, сколько и сам еллинский и римский; и так же преизящно употребляет пренесение речей с места на другое, не пригвождаясь к одному определенному, как и оный еллинский с латинским: природа ему даровала все изобилие и сладость языка того еллинского, а всю важность и сановность латинского.

что непринужденно можем, нежели детским некаким рифм звенением: да и есть к тому ж, мнится, благодаровито, дать здесь чувствовать не читавшим из наших ни Омировых пиим, ни Мароновы, истинного по течению слова Омира и истинного по тому же Марона в славенороссийской сей Тилемахиде.

Я толь далеко отрываю от долгопротяжнейших шгам омиотелевт (подобное окончание) оный гофический, что хотел бы его отвергнуть и от стиха драматических сочинений, то есть, от трагедий и комедий. Сие достоверно, что усильствие к непрестанной рифме умаляет беспредельно жар и рвение пиимы драматическия. На совершенное возбуждение страстей, часто надобно отставать и от природного порядка и связания в сочинении, не то что от притворного и всегда маловажного звука в подобном окончании. По сей точно причине Афиняне и Римляне, писавшие все остро, живо и прилично, помещали свои слова так, как хотели (а сие свойство и господствует свободно в нашем языке), и рифм к драматическим своим пиимам не допустили, составляя сии впрочем иамвических мер стопами {Зри о сем Древния истории том V член IV. п. II. стр. 89.}. Возможет ли статься, чтоб тем древним народам, достигшим на самый верьх совершенства в обоем красноречии, не выразуметь, что для совершеннейшей красоты должно быть на концах, стихов рифмам? Итак, лучше нам последовать в сем Софоклу, Еврипиду, и Терентию, нежели Корнилию, Рацину и Молиеру {² под жарким стязанием продолжаются. Первое есть, что древние писатели, каков например Омир, Ди-мосфен, Платон, Марон, Туллий, суть такие писатели, коих за верьховное и единственное правило всего доброго вкуса новейшим нам почитать должно. Сии утверждают, "что между новейшими нами нет ни словесника равного Туллию или Димосфену; ни пиита подобного Омиру, Марону, Пиндару, Флакку, Феокри-ту: .... а древние сии не для того суть дивны и достоподражаемы, что они древние, но что превосходный из древних. Ceux, qui admirent les Anciens, croient, que dans le Moderne il n'y a ni Orateur, qui égale Ciceron, ou Demosthene; ni Poёte qui approche d'Homere, de Virgile, de Pindare d'Horace, de Theocrite: ... car les partisans des Anciens n'estiment pas les Poёtes, parce qu'ils sont Anciens, mais parce qu'ils sont Bons (Предислов. г. Дациера при издан, его стихотворений Флакковых). Другие твердят, что и Омир, и Марон, и Пиндар, и Флакк были такие же люди, как и мы, и что природа и нам не матчиха; следовательно, древних мы и превзойти можем, не то что с ними сравниться; а сие самое и подтверждают таким уподоблением: "Буле древа, кои расли в прежние времена у нас на полях, были больше нынешних, то с Омиром, с Платоном, с Димосфеном, не можно сравниться в нынешние веки: но понеже нынешние наши древа суть столько же велики, Сколько и старинные, того ради можем мы быть равны Омиру, Платону, Демосфену". En cas que les arbres, qui étoient autrefois dans nos campagnes, aient été plus grands que ceux d'aujourd'hui, Homere, Platon, Demosthene, ne peuvent être égalés dans ces derniers siècles: or nos arbres sont aussi grands, que ceux d'autrefois; nous pouvons donc égaler Hоmere, Platon et Demosthene. (Отступлен. г. Фонтенеля одрев. и нов.). Однако, сколько сие второе мнение ни сильно и ни хитро есть в созерцательности (в феории), по первое оное в самой деятельности (в практике) превозмогает. Ибо поныне, еще, всюду в ученой Европе, те единственно из новых пииты, риторы и историки препохваляются, кои наиближае подошли токмо к древним оным, а их не то что не превзошли, но и не сравнились с ними. Так мне сие видится в рассуждении словесных наук. Не спорю, фисика нынешняя и геометрия, особливо ж называемая высокою (sublimis), несравненно превзошли древнюю геометрию и фисику. Да и народ, который чем более будет когда геометр или фисик; тем меньше имеет в нем оказаться красныя словесности пиитическия, риторический и историческия, по наблюдению Дациерову в том же Предисловий, как то и весьма, мнится, основательно, а сие и по самым опытам, разве что, по моему, "нет правила без изъятия": Nulla est regula sine exceptione.}. Французы всякое стихотворение составляют стихами или праведнее, прозаическими строчками с рифмами для того, что не имеют стихов состоящих стопами, то есть нет у них всеконечно никаких стихов, и потому употребляют рифму, да утаят ею безобразный рощ прозы, ибо определенным числом складов состоящие, в ложных своих стихах. Не бедность ли то и мелочь?

И поистине, драматическому стихотворению надлежит быть, в течении слова, всеконечно сходственному с естеством, Что есть драма? Разговор. Но природно ли есть то собеседование, кое непрестанно оканчивается женскою рифмою, как на а мужеской как на увы вдовы, сочетаваясь попременно? Я, в особенности моей, читая иногда, отдохновений во время, комедии французские, больше всегда чувствую сладости (преднамеренная польза исправления нравов едва ли когда и где происходила от драм, но везде напротив повреждение большее и неминуемое⁷, да притом и личные обиды, коим пример у злодудшого Шпыня и Кощена Аристофана благонравному оному Сократу, от драматистов и от бра⁸ наблюдает основательно, от чтения Арлекина Дикого, нежели от препрославленного Молиерова Тартюфа. чтоб и прочие читатели у нас не такое же имели при сем чувствие: "Природу, по Флакку, хотя вилами из себя изринь, но она вскоре та ж к тебе возвратится"⁹. Изганяк" впрочем рифмы от драм не для того, что я к ним, возразит либо кто, мало сам способен; хотя и могу напротив, без вертопрашного тщеславия, сказать, что приобрел я в приискании себе их, не грызя ногтей и без поражения ладонию чела, некоторый навык, так что чаще, может быть, находится у менщ богатая рифма, нежели полузвонкая: о сем засвидетельствовать могут не ложно Псалтирь и моя ж Феоптия, их речь в отроческое немотствование (upokoriVikony) пременяют: омиотелевт первенственнее и родился для таких стихов, каковы Я маленький Юпочик, божий червочик, и подобные.

Но да не волнуются пристрастившиеся к рифмам, что о отъемлются мною у них два поместия, чтоб так сказать, в нашем стихотворении: отчина их еще в нем останется довольно пространна и многоземельна, именно ж эпиграммы, сатиры, элегии, эпистолы, оды: могут любители ладов окончательных довольствоваться ими всегда до сытости в сих, и в премногих других, пиимах. Итак, да любуются теми во всех тех и да наслаждаются рифмочтители однако притом не возмогут же не признать непристойности рифм еще и в одах, для того что в них утаевается {Не токмо в одах, но и в басенках французских, сочиняемых * неравными стихами, утаевают авторы рифму, чему ныне и у нас есть последователь. Но агличане и италианцы пишут уже и драмы конечно без рифм стихами. Такие стихи у италианцев называются sciolti, то есть несвязанными. Сего домогался и у французов основательно некто знаменитый писатель. Но ему воспротивился всеми силами г. Волтер; впрочем, не знаю, дельно ль.} она от слуха столько, сколько возможно, когда сочетавается то чрез стих, то чрез два, а иногда чрез три и четыре. Счастие наше, что в одах, можем их скрывать и скрадывать так от важного слуха, а в ироической, не говоря уже о драматической, пииме, ежели рифмическую допустить нелепость, должно омиотелевтам сим быть всеконечно непрерывными. Что ж бы то за утешное, толь в сановном творении, было детинство!

Сверьх некоторых немногих употребляемых нами в стихотворстве, имеем мы две токмо, существенные самому составлению стиха нашего, шествующего стопами по так именуемому тоническому количеству. Первая: односложные речения (по естеству своему всегда долгие, как не могущие отнюдь произнестись без напряжения голоса и следовательно без возвышения или, по обычному имени, без ударения) надлежит почитать то есть и долгими, и краткими, смотря по надобности и нужде; инако, превесьма трудное и едва возможное будет составление стиха нашего, тоническим хождением высящегося и низящегося. Ведомо сие довольно обращающимся в нашем стихосложении. Итак, при восприятых мною односложных речениях за краткие, на различение от положенных долгими, начертавал я здесь всюду ифен {N. B.} (единитную по нашему названию), то есть оризонтальную палочку, иногда справа, а иногда слева. Сим правом обоюдности, или краткости и долготы, пользуются односложные, особливо ж предлоги, и во всех сложных: однако в сложном речении из двух непосредственно предлогов, как то преукрашенный, амому не вольно уже иметь обоюдности да быть всегда, по природе своей, долгому, если только он, и в сем случае, третий будет слог к леву от ударяемого исключительно. Но вторая: за двусложные стопы хория и также иамва употребляем мы, по необходимой нужде, сто продолжает свой ход, да наипаче и первенственнее дактилем, трисложною стопою: того ради, по равному ж праву и нужде, помещал я иногда за дактиля и триврахия трисложную ж стопу. Сей вольности предводителя в примере имею: сам Марон, оный верьховный стихослагатель латинский, в Предложении Енииды своея, во втором стихе, начинающемся речию Италии еще и в самом Омире, как то ἕλικας βῦς (криворогих волов) и πατέρι ω (при отце своем) и инде на премногих местах, Дало мне власть не смотрить на нежность училищных излишних престережений, да негде также окончавать мой стих и односложным речением. Наконец, составляем был иногда мною стих и так, что в пятом месте его не преобладающий всегда тем дактиль, но хорий наш, вместо латиноеллинского спондия, употреблен, на важное замедление стиха, но примеру Мароновых же славных magnum louis incrementum (велие Зевса племя) и agmina circumspexit (полки очми окинул). Сей стих в училищах называется спондийский, по пятому в нем епондию; но я проименовал его трохейским, по трохею в нем или хорию нашему пятому ж, да и везде, где он не находился у меня, означал его на

Положен сей весь параграф в единственное предъизвещение умеющим ходить по стопам еллинского и латинского стиха ексаметра: все прочее общество читателей да не заботится о сем, но да чтет каждый стих обыкновенным рядом, наблюдая токмо препинания; ударение по силам,

За должное нахожу уведомить и еще читателей, что Тилемахида моя начинается не авторовым вдруг повествованием Calypso ne pouvoit se consoler du départ d'Ulysse, "Калипса не могла утешиться об отшествии Улиссове", кое изображение у меня гласит так:

В крайней тоске завсегда уже пребывала Калипса,
И не-могла ердца утешить,
После как-прочь от-нея отторгся Одисс невозвратно.

Предварено сие начало дватцатью с одним стихами, предложенными мною, а содержащими так называемые (propцsitio) и взывание (inuocatio), по примеру Омирову и Маронову в ироических пиимах. Предложение мое хотя и состоит токмо в не многих стишках, но всея Тилемахиды содержание в себе пресокращенно замыкает: оно притом, к чему приложил я крайнее потщание, не превозносится ни величавною пышностию, ни напыщением пруе и зияет громогласней оглушающим, боясь привлещи себе Флакково оное, в Науке о стихотворении, насмеяние:

Не начинай так, как полнокружный древле писатель:
Я воспою фортуну Приама, и-брань благородну.

Пыщутся горы родить, а-смешный родится мышонок?¹⁰

В эллинских именах и других речениях, употребление правописи {Преважная сия задача, правее ль орфографии быть по кореню или по произношению, и поныне еще не решена, а может быть, что и во веки разрешена не будет. Разум поборает по выговору, и доказательства его все превесьма тверды: но мудрование грамматиков стоиит и Квинтилиан говоря: Sic scridendum quidque iudico, quo modo sonat. Hie enim vsus literarum, vt custodiant voces, et, v luti depostum, reddam legentibus. "Так должно, по моему мнению, писать все, как оно гласит: ибо на сие самое сделано и введено употребление букв, да хранят голосы и да отдают те, как залог некий, читателям". Так и церковные наши книги фарисея, икону, финикса, изображают по выговору ж, а не по характеру писмен: ибо по еим должно бы писать фарисаий, еикона, фоиникс.} нашея ради ока и выговора для слуха сугубое, мнится, утвердилось по причине двойственного диалекта, российского и славенороссийского, обоего ж происшедшего от коренного славенского; так. что первый сему славенскому внуком, а вторый сыном праведно может наименоваться. Звания внешних или гражданских наук гласят у нас ныне обыкновеннее по выговору западных. Например, пишем и произносим мы базис, а не васис; балсам, а не а не Веллерофонт; Босфор, а не Босфор; трагедия, а не трагедия; академия, а не Акадимия; Гиерон, а не а не Оратий; Виргилий, а не Уирилий; Валенс или Валент, а не Уалент; экономия, а не а не Еллада; цесаревич, а не кесаревич; цилликон, а не килликон; циклоп, а не киклоп; математика, а не а не фрон; театр, а не феатр; и прочее подобное и премногое. Сей точно западных выговор употреблен мною, по самой большой части, при таких чужестранных именах, речениях, званиях, в обоих историях, Древней оной и Римской: ибо сие обое дело есть по самой природе своей гражданское и по всем своим же основаниям светское, или внешнее.

а в нашем гражданском сочинении увидевших два, три речения славенские, или славенороссийские) восклицают как будто негодуя, ЭТО НЕ ПО-РУССКИ: то жалоба их не в том, чтоб те речения были противны свойству российского языка, но что оные положены не площадные, не рыночные, и словом, не подлые, да и знающим знаемые.}, непосредственно проистекающим от того; то есть, когда содержание пишемаго или прямо возносится к святилищу Божества, или принадлежит токмо до священного обиталища любомудрыя Мусы: тогда употребляется благопристойнее и лепотнее нами правописание и произнос восточных. Я мню, в особенности моей, что сие обыкновение долженствует ныне быть единственно и правилом на оба различия в орфографии нашей, что касается до еллинских или речений латинских {Правило грамматическое, в Смотритского Грамматике, некоторыми из наших же исполняемое и твердимое, "Писать греческое по греческому, латинское по латинскому, а еврейское по еврейскому правописанию", есть прекословнр и церковному, и гражданскому употреблению: лбо латинское имя ЦЕСАРЬ, по церковному есть Кесарь, и прочая-прочая, а греческое ВИВЛИА множественно, по нашему с латинского множественного ж есть БИБЛИА единственно, и прочая ж прочая. Не спорю, Никита есть точно, по Смотритского правилу, НИКИТА, ибо он греческий: да для чего ж ТЕРЦИЙ римский есть ТЕРТИЕМ греческим, и ЛУЦИЛЛИАН ЛУКИЛЛИАНОМ? Чего ж ради и ВАР ЮНА (сын Ионин), а не БАР ЮНА? ибо сие слово еврейское, и написано оно чрез Б, а не чрез В? Или письмя наше Б для названия токмо еврейския буквы БЕФ, а не и прочих всех имен? Да почто и сие БЕФ есть не ВИФ, когда Бефания Вифаниею и Бефсайда Вифсаидою, и прочая?}; так что, в гражданском языке писать бы по западных выговору, а в церковнейшем несколько по и правописанию для взора, и произношению для слуха.

Сия есть причина, что в Тилемахиде нашей (книге, по содержанию своему и языку высящейся толико над градскою площадию, колико святый холм Афона превышает подлежащую себе дебелобренную в низостях земных основу), Тилемах написан есть и а не Телемах, или не право Телемах; Одиссей или Одисс, a не Улисс или (Nfevtcop), a не всемерно ложно Мантор. Омир, а не Гомер; ирой, ироический, а не герой, героический; пиима, а не а не Зевес и не Юпитер; Посидон, а не Нептун; Ира, а не Юнона, Артемида, а не а не Меркурий; Арис, а не Марс; Салант, как талант от talanton, а не Салент, Тарант, от Тарас создателя, а не Тарент Евмениды, а не Фурии; Гимитра (за не весьма правое мнится Димитра), а не а не Прозерпина; Паллада, а не Минерва; Иха, а не Еха; Аполлон, а не Аполлин; Фив, а не а не Муза; Афродита, а не Венера; Тихия, а не Фортуна; Акестий, а не Ацест; Ений, а не Эней, а не Энеида: да и все прочее, усмотреваемое здесь и касающееся до еллинских имен, подобным же начертано образом, по употреблению восточных.

Впрочем, буква наша (и), употреблена здесь мною, по эллинскому правописанию токмо в тех именах, где она за (i); но где полагается за (в), там не употреблял я оныя, но писал всюду букву (в). За обратное (Э) находящееся в славенской, так называемой азбуке {Зри грыдорованный листок при разговоре моем об орфографии, напечатанном 1748 года.}, может быть не токмо с четвертого века, как приписанной славянину блаженному Иерониму, но прежде либо и первого столетия (всеконечно ж старее кирилловския нашея, данныя нам еллинским начертанием в конце девятого века), а употребляемое ныне в гражданской нашей печати весьма основательно, на изглашение отверстаго звона, потерянного в (е), полагал я везде кирилловское (Е), выключая слова эпопия, эпическая, Этна, и подобные немногие; причину сему всякий целомудрый слух не подтвердить одобрением своим не может.

Сих точно исполнь мнений, обращался я в трудоположении над Тилемахидою, "попуская оглашающим и противомудрствующим, да и некий луч чужого таланта умалением своей лишшезарности мечтающим" {Strepunt, obtrcctant, alienam fainam suura dedeзus existimant. }, пылать даже до седмеричного разжения, образом Халдейския оныя древле пещи.

Но да общество читателей российских сею, толикия высоты и важности книгою, воспользуется с удовольствием; и да возревнует ею по всем предействительным пощрениям, к люблению прекрасныя добродетели, оного преизящного имства, которого свойства суть как преполезны человекам, так и препохвальны, именно ж, искреннее чистосердие, непоколебимое постоянство и мудрое благоразумие. Купно ж и да вознепщует твердо, что как "нет ничего полезнейшего добродетели, из всего прочего правым употреблением пользу соделывающия, так равно нет же ничего вреднейше злотворства, тлящего присутствием своим премногая благая" {Τἰ ὠ φελιμὠτατον; ἀρετή καὶ γὰρ τ᾽ ἂλλα τῶ χρῆσθαι καλῶς ωφἐλιμα ποιει. Τί ξλαξερὀτατον; κακία καὶ γὰρ τα πλεἶςα ξλάπτει παραγενομένη. Плутарх, в Пир. VII. мудрец. Том. II. стр. 153. издан. Ксиландр.}. И поистине, все другое есть ничто или малое нечто, или и злодеяние самое без добродетели: она едина промышляет истинную здесь честь, предобрую славу, и потолику сладкое блаженство, поколику в сей многопревращной юдоли быть может стяжаемо. Сего преимущества единственнее и первенственнее на приобретение всем, положил я сей мой труд не малый и не легкий (в те же самые времена, по временно в каждый день, трудясь и над Римскою историею), возмнив быть с себя самого довольно, что сим средствием возведу читателей на степень, на которой поставленные, могут собою они видеть, коликого достоин есть удивления и почитания еллинский пиит Омир и латинский Марон: ибо Тилемах Фенелонов всю сих красоту, сановность и дельность в себе им представляет, а Тиле-махида моя и всю ж оных гладкость, приятность, с самою сладостию произливает, подобным суще течением слова. Автор, вкратце, насыщает их амвросиею, то есть твердою любомудрия пищею под пиитическою; но я медоточным нектаром, питием оным творческим самым угощаваю. И хотя сея книги не долженствуют отнюд устраняться всякого состояния, чина, пола и возраста люди, на вящшее просвещение ума, на действительнейшее исправление сердца, на совершеннейшее умягчение нравов и на всеконечно нежное услаждение внутренния чувственности: однако да прилежит, желаю, к ней с большим напряжением горячести юношество, доколе способно есть к восприятию глубочайшего впечатления от спасительных наставлений, предложенных в ней о правде, о честности и о достолепности, без которых жизнь наша не может быть добра, как не сообразящаяся естеству, и потому злость будет она, мерзость и скверная пустота всякого блага. Напоследок, Ментор здесь, оное лице небесныя Премудрости и благости, научая юного Тилемаха, подкрепляя его, споспешествуя ему, содействуя в нем и следуя во все путешествия с ним, всех нравоучительных своих правил, пространно, дельно и чисто объясняемых, преподаемых же удобопонятному разуму, а вперяемых в глубину сердца мягкогр, ограничивает целое содержание, возглашая немолчно, хотя ж коль и ни разным составословием, однако по силе, единым точно и токмо сим Мароновым стихом из Енииды тако:

¹¹ laborem.

Должности, отрок, учись, от-меня, и стяжи добродетель.

Примечания

¹ Est Deus in nobis, agitante calescimusпllo: Impetus hic sacrae semina mentis faabet.

²
Quam si proferres ignota indictaque primus.
Publica materies priuati iuris erit, si
Neс circa vilem patulumque mofaberis orbem.

de Art. Poёt. v. 120. cet.

³ Έκτορα δ´ ἔκ βελὲων ὔπαγε Ξεὺς, ἔκ τε κονίης,
Έκ τ᾽άνδροκτασίης, ἔκ θ'ἄιματος, ἔκ τε κυδόιμγ.

⁴ Πῶς ἂν ἲπειτ᾽ Ο᾽δυσῆος ἐγὼ θείοιο λαθοίμην;

⁵ Factum, infectum fieri nequit.

Terent. Phorm. V. 8.4.

Plaut. Aul. IV. 10. 15.

⁶ Ergo etiam, cum me supremus adusserit ignis,
Viuam, parsque mei magna superstes erit.

Насон Элег. XV. Кн. I.

⁷
Haec loca sunt votis fertiliora tuis.

de art. amand. 1.89.90.

то есть:

Но лови на излу
Феатрах: сих на-местах тебе есть изобильнейший лов.

Spectatum veniunt, veniunt speetentur vt ipsae:
Ille Locus casti damna pudoris habet,

то есть:

Зрит притекают они, притекают сами да зрятся:
В месте сем чистоту пагуба вруг обстоит.

⁸ Quoi, Monsieur, n'est ce pas cet homme à la Satire,
ûtôt, qu'un mot pour rire?

то есть:

Не сей ли человек сатирическа круга?
Над другом смех кому сто крат есть лучше друга?

⁹ Naturam expellas furca, tarnen vsque recurret.

¹⁰ Nec sic incipies, vt scriptor cyclicus olim,
Fortunam Priami cantabo et nobile bellum.
Quid dignum tanto hie promissor hiatu?
Parturient montes, nascetur ridiculus mas. ст. 36, 37, 38, 39.

¹¹