4
Новизна образа лирического героя необходимо предполагала и решение вопроса о новой системе выразительных средств, которая была необходима для воплощения этого образа и связанных с ним и новых идей и новых жанров.
В первую очередь это выражалось в поисках нового языка, с одной стороны - более близкого к жизни, а с другой - и более эмоционально приподнятого сравнительно с тем языком, который отвечал задачам, решавшимся поэзией предшествующего времени. И эта проблема с чрезвычайной остротой была поставлена в первом же выступлении Тредиаковского, в его обращении к читателю, открывавшем "Езду в остров Любви":
"На меня, прошу вас покорно, не извольте погневаться (буде вы еще глубокословныя держитесь славенщизны), что я оную не славенским языком перевел, но почти самым простым русским словом, то есть каковым мы меж собой говорим. Сие я учинил следующих ради причин. Первая: язык славенский у нас есть язык церковный; а сия книга мирская. Другая: язык славенский в нынешнем веке у нас очень темен, и многие его наши, читая, не разумеют; а сия книга есть сладкая любви, того ради всем должна быть вразумительна. Третия: которая вам покажется, может быть, самая легкая, но которая у меня идет за самую важную, то есть, что язык славенский ныне жесток моим ушам слышится, хотя прежде сего не только я им писывал, но и разговаривал со всеми: но за то у всех я прошу прощения, при которых я с глупословием моим славенским особым речеточцем хотел себя показывать.
Ежели вам, доброжелательный читателю, покажется, что я еще здесь в свойство нашего природного языка не уметил, то хотя могу только похвалиться, что все мое хотение имел, дабы то учинить; а коли же не учинил, то бессилие меня к тому не допустило, и сего, видится мне, довольно есть к моему оправданию". {"Езда в остров Любви". СПб., 1730. К читателю.}
Это стремление Тредиаковского писать "почти самым простым русским словом" отвечало требованиям самой жизни, содействовало развитию языка вообще и языка художественной литературы в особенности.
Характерно, что еще в 1717 году граф Мусин-Пушкин писал Федору Поликарпову, исходя из мнения самого Петра: "Посылаю к тебе и географию переводу твоего, которая за неискусством либо каким переведена гораздо плохо: того ради исправь хорошенько не высокими словами славенскими, но простым русским языком... Со всем усердием трудися и высоких слов славенских класть не надобясь, но посольского приказу употреби слова". {"Русский архив", 1868, No 7--8, стлб. 1054--1055.}
Таким образом, стремление к "простому русскому языку" чувствовалось в самых различных областях складывавшейся тогда языковой культуры, и роль Тредиаковского в этом отношении была в достаточной степени велика. Он писал в Сенат, что первая его задача в Академии наук состоит в том, чтобы ему "по возможности стараться о чистом слоге на нашем языке как простым, так и стихотворным сочинением". {"Москвитянин", 1851, No 11, стр. 228.}
"Разговор... об орфографии...", 1748), Тредиаковский почти в каждой своей работе стремился осветить различные вопросы языкознания и в ряде случаев выдвигал существенные и интересные проблемы. Характерно его стремление приблизить русское правописание к его фонетической основе: "Так писать надлежит, - говорил он, - как звон требует". {"Разговор между чужестранным человеком и российским об орфографии старинной и новой и о всем, что принадлежит к сей материи", стр. 190.} На этой же мысли он настаивал спустя четырнадцать лет: "Орфография моя большею частию есть по изглашению для слуха, а не по произведению ради ока..." {Роллень. Римская история, т. 1. СПб., 1761, стр. КИ <28>.} Весьма интересно его стремление в период бурного вторжения в русский язык иностранной лексики сохранить чистоту русского языка. В предисловии к "Аргениде" он пишет: "Почитай ни одного от меня в сем... переводе не употреблено чужестранного слова, сколько б которые у нас ныне в употреблении ни были, но все возможные изобразил нарочно, кроме мифологических, славено-российскими равномерными речами". {"Аргенида", ч. 1, стр. X--XI. О работе Тредиаковского как переводчика см.: И. В. Шаль. К вопросу о языковых средствах переводчиков XVIII столетия. - "Труды Кубанского педагогического института", 1929, No 2-3.} Первым отметил Тредиаковский явление так называемой народной этимологии - осмысление иностранного слова, по его выражению, "по толковании своего языка": "Солдатство наше из расттаг, немецкого слова, значащего отдохновения день, сделало по-нашему роздых... или как простолюдины наши итальянское слово, называют по-своему для сходства ж в звоне". {"Три рассуждения о трех главных древностях российских", СПб., 1773, стр. 8--9.} Для характеристики интонационного чутья Тредиаковского интересна его попытка ввести "единитные палочки", обозначающие слитное произношение слов, объединенных общей интонацией. Язык Тредиаковского богат разнообразными неологизмами: "вышемерствовать", "пустынствовать", "прозаичествовать", "всенародие" и т. п., свидетельствующими опять-таки о незаурядном чутье языка. Но вместе с тем в работах Тредиаковского о языке имеются и характерные для его времени совершенно произвольные домыслы. Любопытным примером в этом отношении являются его попытки найти славянские корни в иностранных словах. Они опять-таки свидетельствуют об изобретательности Тредиаковского и умении улавливать в языке звуковые соответствия. Но сами по себе они лишены каких бы то ни было лингвистических обоснований: "Аллемания" - "Холмания" (в ней много холмов), "Саксония" - "Сажония" (в ней много садов), "Балтийское море" от "балда" (овальная фигура), "турки" - "юрки (т. е. вольноходцы)", "Кельты" - "желты (т. е. светлорусы)". Впрочем, подобного рода словотолкование имело место в то время и в работах других ученых (например, у академика Байера в его "Истории Скифии", с которой полемизировал Тредиаковский).
Наиболее значительным лингвистическим трудом Тредиаковского был изданный им в 1748 году на средства его друзей, собравших деньги для издания книги, "Разговор между чужестранным человеком и российским об орфографии старинной и новой и о всем, что принадлежит к сей материи". Характеризуя эту работу Тредиаковского, Г. О. Винокур отметил, что "большинство его положений, касающихся фонетики, оказывается соответствующим действительности, причем надо непременно иметь в виду то, что в установлении этих положений Тредиаковский не имел предшественников и был подлинным пионером науки... Несомненен его научный приоритет в истории русской фонетики по целому ряду пунктов... Тредиаковский предстает перед нами как пионер русской фонетики, стоящий намного выше всех своих современников". {Г. О. Винокур. Орфографическая теория Тредиаковского. - "Известия АН СССР. ОЛЯ", т. 7, вып. 2. М. --Л., 1948, стр. 157, 155, 152.}
Д. Благой очень верно отметил, что, когда "от первоначальной любовной тематики Тредиаковский перешел к "высоким" героическим жанрам (оды, "ироической пиимы"), он снова впал в "глубокословную славенщизну", беспорядочно смешивая ее с просторечием". {Д. Благой, стр. 49.} Поэтому вряд ли верна распространенная в нашем литературоведении точка зрения на то, что Тредиаковский вообще со временем отошел постепенно от своих прогрессивных взглядов на русский язык. Вряд ли можно видеть в этом отношении столь закономерную эволюцию, которую в крайнем пылу полемики с Тредиаковский пытался установить еще А. П. Сумароков, считавший, что тот "в молодости своей старался наше правописание испортить простонародным наречием, по которому он и свое правописание располагал, а в старости глубокою и еще учиненною самим собою глубочайшею славенщизною: тако пременяется молодых людей неверие в суеверие; но истина никакая крайности не причастна". {А. П. Сумароков. Полн. собр. всех сочинений, ч. 10. М., 1787, стр. 15.} Очевидна крайняя полемичность заявления Сумарокова.
Достаточно сравнить стихотворения, переработанные Тредиаковским в издании 1752 года, с их ранними редакциями, чтобы убедиться в том, что и в это время Тредиаковский, по сути дела, продолжал отход от "славенщизны". Против "старины глубоки" в языке он выступил в 1751 году в Предуведомлении к "Аргениде". Отнюдь не всегда "глубочайшая славенщизна" присуща даже и "Тилемахиде"
Бойся богов, о мой Тилемах! Сей страх - есть начало
Всякого блага и есть вседражайше сокровище сердца:
С ним прийдут к тебе и мудрость, и правда, и радость,
Многообилие и прославление пребеспорочно.
Я оставляю тебя, о мило Одиссово чадо!
Но премудрость моя никогда тебя не оставит... {2}
Конечно, в "Тилемахиде" богато представлена и "славенщизна", но самое понимание Тредиаковским жанра героической позмы предполагало стремление к многообразию в повествовании, переходящем "от громкого голоса к тихому, от высокого к нежному, от умиленного к ироическому, а от приятного к твердому, суровому, и некак свирепому". {"Тилемахида", т. 1, стр. IX. Предызъяснение.}
в языке.
Характерно, что еще в статье "О древнем, среднем и новом стихотворении российском" (1755) Тредиаковскому приходилось отбиваться от нападок, связанных с тем, что в его "Новом и кратком способе к сложению российских стихов" (1735) он обращался к примерам из народного творчества.
Однако основной причиной этой двойственности является своеобразие той общей литературной позиции, которую занимал Тредиаковский как представитель и в значительной мере зачинатель русского классицизма. Характерной чертой русского классицизма было противоречие двух пересекающихся в нем начал - сословного и демократического. С одной стороны, он был чрезвычайно ярким выразителем именно придворной культуры, резко отгораживавшей себя от всех других сословий и не допускавшей отражения их в литературе, вплоть до прямого нарушения элементарного правдоподобия, как это было, например, в комедиях Сумарокова, где дворовые слуги выступали в париках и со шпагами и носили французские имена. Но вместе с тем уже у ранних представителей классицизма объективное содержание творчества выходило за пределы тех субъективных тенденций, которые подсказывались сословными симпатиями классицизма. Широта национальной проблематики Ломоносова, резкость сатиры Сумарокова, интерес к радикальной политической мысли у Тредиаковского - все это определяло значительно более глубокое идейно-художественное содержание русского классицизма сравнительно с его отправными сословно-дворянскими позициями.
Не случайно поэтому русская радикальная мысль последней трети XVIII века отнюдь не чуждалась классицизма и находила в нем живое содержание и для себя. Слова Сумарокова: "они работают, а вы их хлеб ядите" - были взяты Новиковым в качестве эпиграфа к его "Трутню", а строка из "Тилемахиды" Тредиаковского о чудище огромном и стозевном стояла в качестве эпиграфа на "Путешествии из Петербурга в Москву" Радищева, который дважды - и в "Путешествии" (глава "Тверь"), и в "Памятнике дактило-хореическому витязю" - выражал интерес и симпатию к Тредиаковскому.
Характерно, что сам Тредиаковский на первой же странице своего "Предуведомления от трудившегося в переводе" в первом томе "Римской истории" (1761) Ролленя провозгласил, что "разум и добродетель есть жребий всего человеческого рода, а не человеков токмо породных..."
Тредиаковский, крестьянский сын Ломоносов, дворянин средней руки Сумароков - не были связаны с той придворной знатью, достоинства которой они столь пылко утверждали в своих одах и трагедиях. Вот почему и в творчестве Тредиаковского, в частности и в области языка, дают себя знать то с большей, то с меньшей силой определенные противоречия. Вот почему в размышлениях Тредиаковского о языке мы находим и ярко сословные формулировки: "Не думаете ли вы, что наш язык в состоянии не находится быть украшаем?.. Украсит оной в нас двор ее величества в слове наиучтивейший и богатством наивеликолепнейший. Научат нас искусно им говорить благоразумнейшие ее министры и премудрейшие священноначальники... Научат нас и знатнейшее и искуснейшее дворянство. Утвердит оной нам и собственное о нем рассуждение и восприятое от всех разумных употребление". И в языке он стремится "иметь, хотя малое, средство к прославлению дел и добродетелей государыни нашей". {Речь... к членам российского собрания... марта 14 дня 1735 года. - А. Куник. Сборник материалов для истории имп. Академии наук в XVIII веке, ч. 1. СПб., 1865, стр. 11, 13--14.}
При всей противоречивости и сословной ограниченности классицизма, в тогдашнюю литературу входило и глубокое творческое содержание, и глубокое понимание задач литературного творчества. Поэзия для Тредиаковского - "подражание естеству и... истине подобие". {"О древнем, среднем и новом стихотворении российском". - "Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие", 1755, июнь, стр. 467.}
Таким образом, позиция Тредиаковского в отношении языка, при всей ее непоследовательности, была связана с общим широким пониманием задач литературного творчества и новым кругом образов и жанров, которые он вводил в литературу.
Одной из наиболее существенных сторон его новаторства в области литературного языка была разработка нового принципа организации стихотворного ритма.
"Тилемахида", т. 2, стр. 222.