2
Первым значительным выступлением Тредиаковского после возвращения в Россию, в 1730 году, было издание перевода романа Поля Тальмана "Езда в остров Любви". Первая часть книги включала в себя перевод романа, а следующая часть книги открывалась "Известием читателю":
"По совету моих приятелей осмелился я здесь приложить несколько стихов моей работы - русских, французских и латинскую эпиграмму, хотя и не весьма сей книге некоторые из них находятся приличны. Но ежели б оным здесь не быть, то бы им надлежало в вечном безызвестен пропасть..." {"Езда в остров Любви". СПб., 1730, стр. 150.}
Судя по переписке Тредиаковского (на французском языке) с всесильным в те годы в Академии наук академическим советником Шумахером, книга имела большой успех. "Я могу, - говорит Тредиаковский, - сказать по правде, что моя книга входит здесь в моду и, к несчастью или к счастью, я также вместе с ней. Честное слово, мсье, я не знаю, что делать: меня ищут со всех сторон, повсюду просят мою книгу..." {A. Mалеин. Новые данные для биографии В. К. Тредиаковского. - Сборник ОРЯС, т. CI, No 3. Л., 1928, стр. 432.}
Особенно характерно письмо, в котором Тредиаковский рассказывает об откликах на свою книгу. Оно интересно не столько смелостью и даже заносчивостью суждений молодого Тредиаковского, сколько новизной всего его тона, передававшего настроения русской молодежи, стремившейся "в просвещении быть с веком наравне":
"Суждения о ней (книге. - Л. Т.) различны согласно различию лиц, их профессий и их вкусов. Придворные ею вполне довольны. Среди принадлежащих к духовенству есть такие, кто благожелательны ко мне; другие, которые обвиняют меня, как некогда обвиняли Овидия за его прекрасную книгу, где он рассуждает об искусстве любить, говорят, что я первый развратитель русской молодежи, тем более, что до меня она совершенно не знала прелести и сладкой тирании, которую причиняет любовь.
Что вы, сударь, думаете о ссоре, которую затевают со мною эти ханжи? Неужели они не знают, что сама природа, эта прекрасная и неутомимая владычица, заботится о том, чтобы научить все юношество, что такое любовь. Ведь, наконец, наши отроки созданы так же, как и другие, и они не являются статуями, изваянными из мрамора и лишенными всякой чувствительности; наоборот, они обладают всеми средствами, которые возбуждают у них эту страсть, они читают ее в прекрасной книге, которую составляют русские красавицы, такие, какие очень редки в других местах.
Что касается людей светских, то некоторые из них мне рукоплещут, составляя мне похвалы в стихах, другие очень рады видеть меня лично и балуют меня. Есть, однако, и такие, кто меня порицает.
Эти господа разделяются на два разряда. Одни называют меня тщеславным, так как я заставил этим трубить о себе.... Но посмотрите, сударь, на бесстыдство последних; оно, несомненно, поразит вас. Ведь они винят меня в нечестии, в нерелигиозности, в деизме, в атеизме, наконец во всякого рода ереси.
Клянусь честью, сударь, будь вы в тысячу раз строже Катона, вы не могли бы остаться здесь твердым и не разразиться грандиознейшими раскатами смеха.
Да не прогневаются эти невежи, но мне наплевать на них, тем более что они люди очень незначительные..." {A. Maлеин, стр. 431--432.}
"Панегирик, или Слово похвальное императрице Анне Иоанновне", то Салтыков не только написал ему благодарственное письмо, но в письме к сыну спрашивал: "Когда он, Тредьяковский, такие ж книжки подавал тамошним кавалерам, то дарили ль его чем или нет, и буде дарили то, что надлежит, - и ты его подари что надобно". {"Библиографические записки", 1858, No 18, стлб. 556.}
Но в столице звезда Тредиаковского быстро клонилась к упадку. Тот же Салтыков уже в 1740 году, выражая сочувствие Тредиаковскому по поводу его столкновения с Волынским, писал: "Я ведаю, что друзей вам почти нет и никто с добродетелью об имени вашем и упомянуть не захочет". {В. Варенцов. Тредиаковский и характер нашей общественной жизни в первой половине XVIII столетия. - "Московские ведомости", 1860, 18 февраля, стр. 284.}
Не все ясно в этом изменении судьбы Тредиаковского. Сказалась здесь, очевидно, и вражда тех, которых он определил в своем письме как "сволочь, которую в просторечии называют попами", и которые обвиняли его в атеизме. По словам архимандрита Платона Малиновского, он в разговоре с Тредиаковским выяснил, что его "философия сама атеистическая, якобы и бога нет". {И. Чистович. Феофан Прокопович и его время. СПб., 1868, стр. 384 и 385.} В другом разговоре Малиновский прямо угрожал Тредиаковскому: "Прольется ваша еретическая кровь". {И. Чистович. Феофан Прокопович и его время. СПб., 1868, стр. 384 и 385.}
Сказалась, очевидно, и борьба различных групп, сталкивавшихся тогда в Академии наук, куда Тредиаковский вошел в 1733 году. Характерен эпизод, который в 1775 году разыгрался в журнале "Ежемесячные сочинения", выходившем под редакцией академика Г. Ф. Миллера, упорно отказывавшего Тредиаковскому в помещении его произведений. Лишь когда Тредиаковский прислал Г. Ф. Миллеру свою оду, скрыв свое авторство и зашифровав свои инициалы в ее названии (ода называлась "Вешнее Тепло"), Миллер ее напечатал. Это еще более огорчило Тредиаковского: "Хотя ж мне и посчастливилось в подставе чужого автора, однако сей самый успех низверг меня почитай в отчаяние: ибо увидел подлинно, что презрение стремится токмо на меня, а не на труды мои". {"Записки имп. Академии наук", т. 9, кн. 1. СПб., 1866, стр. 178; см. также письмо Тредиаковского к Миллеру от 7 августа 1757 года: "Неизвестное письмо В. К. Тредиаковского". Публикация А. В. Разореновой в сб. "Из истории русской журналистики", M., 1959.}
Можно предположить, что злоключения Тредиаковского были в какой-то мере связаны и с тем, что после воцарения Елизаветы его излишняя близость ко двору Анны, и в частности к Бирону, не могла не бросать на него тень в глазах современников. Он был придворным поэтом Анны. Он имел - хотя, конечно, и крайне незначительное - отношение к падению и гибели Волынского, и это, конечно, не могло быть забыто и прощено. Нападавший на Тредиаковского архимандрит Платон Малиновский, которого Анна в 1732 году сослала в Сибирь, в числе многих тысяч амнистированных Елизаветой, вернулся и стал уже московским архиепископом. Да и других свидетелей успехов Тредиаковского при Анне и Бироне было немало, и они имели достаточный вес. Так или иначе, жить ему становилось все труднее. В многочисленных жалобах и доношениях Тредиаковского в Академию наук и даже в его литературных трудах все чаще говорится о болезнях, лишениях, о "некотором упадке в силах... по причине состаревающихся моих лет и не весьма веселящегося сердца от обыкновенных человеческих злоключений..." {Роллень. Римская история, т. I. СПб., 1761, стр. КИ <28>. Предуведомление.} Характерно его обращение к Сумарокову в 1755 году, заключающее полемику с ним о сафической и горацианской строфах: "Оставьте человека, возлюбившего уединение, тишину и спокойствие своего духа. Дайте мне препровождать безмятежно остаточные мои дни в некоторую пользу общества... Сжальтесь обо мне, умилитесь надо мною, извергните из мыслей меня... Я сие самое вам пишу истинно не без плачущия горести... Оставьте меня отныне в покое". {П. Пекарский. История имп. Академии наук в Петербурге, т. 2. СПб., 1873, стр. 256--257.}
его была поразительна. В 1747 году пожар уничтожил девять переведенных им томов "Древней истории" Ролленя. Он перевел их заново и с 1749 до 1762 года выпустил десять томов этой истории. Перевод шестнадцатитомной "Римской истории" Ролленя он напечатал за семь лет. Обе эти истории с обширными "Предуведомлениями от трудившегося в переводе" занимают около двенадцати тысяч страниц. При этом печатал свои труды он главным образом на свой счет, испытывая, по его словам, "крайности голода и холода с женою и детьми... у меня нет ни полушки в доме, ни сухаря хлеба, ни дров полена". {"Записки имп. Академии наук", т. 9, кн. 1 стр. 182--183.}
В 1759 году он был по неясным причинам уволен из Академии, но это не сказалось на его исключительном трудолюбии: в течение 60-х годов он печатает с большими трудностями (хотя и при некоторой поддержке Академии) все шестнадцать томов "Римской истории" Ролленя и "Историю о римских императорах" Кревьи, "Тилемахиду", "Опыт исторический" Бурдильона. В переписке по поводу издания этой книги он сообщил и последние о себе сведения: "Я, упадая еще с самого начала года сего из болезни в болезнь, как от Харибд в Сциллы, во все ж тяжкие и опасные, лишился между тем употребления ног: так что ни по хижине моей не могу пробресть без заемныя помощи, имея, однако, еще несколько действительны голову, глаза и руки". {П. Пекарский, т. 2, стр. 229.}
Письмо это было написано в апреле 1768 года. Через год с небольшим - 6 августа 1769 года - Тредиаковский скончался в Петербурге.
Вытесненный и из литературной (издевательства над "Тилемахидой" при дворе Екатерины II), и из научной (уход из Академии) жизни в последнем периоде своей деятельности, Тредиаковский, казалось бы, стоял перед угрозой полного забвения. Но мы уже говорили, что даже в самые тяжкие для его репутации годы имя его, хотя и у немногих, вызывало интерес и уважение.
Почести лишить его страсть сколь ни кипела,