Тредиаковский
1
Те, кто представляют себе Тредиаковского смешным, бездарным педантом, писавшим плохие стихи, сочинявшим уродливые филологические трактаты, бессмысленно набитые латинскими цитатами, и переводившим никому не нужные толстые томы "Римской истории" Роллена, те не только обнаруживают свое невежество и неблагодарность, но и повторяют легенду, родившуюся в среде литераторов-дворян, усиленно поддерживаемую Екатериной II и выражавшую презрение дворянской общественности к ученому даровитому плебею. Социальная судьба Тредиаковского - судьба культурного деятеля-плебея в дворянской монархии. Презрение легковесно образованного светского человека и поверхностно остроумного дворянина-писателя входит в эту судьбу составной ее частью. Презрение к Тредиаковскому именно в силу классового его происхождения и классового смысла его деятельности имеет свою историю. Но свою историю имеют и уважение к его памяти и понимание исторического значения его деятельности, а в эту историю вписали свои имена Радищев и Пушкин. Тредиаковский - создатель теории русского тонического стихосложения, основатель русского гексаметра (а следовательно, предшественник переводчика "Илиады" Гнедича и переводчика "Одиссеи" Жуковского), стихотворец-экспериментатор, показавший возможность многих метрических форм кроме 4-стопного ямба и александрийского стиха, установленных Ломоносовым; вместе с Кантемиром, но в большей степени, чем Кантемир, он был первым русским действительно ученым филологом и теоретиком литературы и первым русским представителем того племени эрудитов, которое основало русскую науку; переводы "Аргениды" Барклая и Фенелонова "Телемака" вписали в историю русского романа главу "государственный роман", а этот литературный жанр в эпоху абсолютизма имел особое значение; Роллен, переведенный им с неутомимым трудолюбием, был до Монтескье авторитетнейшим во всей Европе историком античного мира, и перевод Тредиаковского стал для нескольких поколений русской интеллигенции энциклопедией знаний о древнем Риме. Совершенно неслучайно то, что Радищев взял эпиграфом к своему "Путешествию" стих именно из "Телемака" Фенелона - Тредиаковского; вся деятельность Тредиаковского была, в известной мере, просветительской подготовкой самой возможности появления Радищева в русской истории. Что же до его биографии, то все ее эпизоды, унижающие Тредиаковского, унизительны не для него, но для дворянского государства, которое ничем, кроме оскорблений и бедности, не вознаградило ученого русского деятеля, а неотъемлемо Тредиаковскому принадлежит героическая в своем роде сторона этой биографии: в самых неблагоприятных условиях, под командой тупых невежд, перенося и бедность и обиды, а иногда и побои, он подчинил всю свою жизнь одной цели, цели ученого просветительства своей страны.
церковной литературе Тредиаковский обнаружит и позднее, - и в связь с этой литературой надо поставить и известную витиеватость, запутанность фразы, предпочтение изощренно-сплетенных конструкций речи, которое навсегда останется приметой языка Тредиаковского в прозе и в стихах. Случайность показала юноше другую науку. Около 1720 г. он поступает в школу, которую учредили обосновавшиеся в Астрахани католические монахи-капуцины. Пребывание их вызвало, естественно, беспокойство местного духовенства; дело дошло до Синода, но астраханский губернатор отстоял школу, ссылаясь на то, что она в городе единственная, где "тамошний суровый народ" может научиться латыни. Этим астраханским губернатором был известный Артемий Волынский; так, по иронии случая, отстоял латынь Тредиаковского тот самый человек, который впоследствии так возмутительно бесчеловечно его оскорбил. Католические монахи хорошо учили латыни, а Тредиаковский еще юношей обнаружил способности прирожденного филолога. Школьная астраханская латынь стала основой будущих поразительных его латинских знаний. Второй поворот в его ранней судьбе связан с посещением Астрахани Петром, перед отправлением в Персидский поход в 1722 г. Известный анекдот (царь, будто бы, поговорив с прилежным школьником, произнес пророческие слова: вечный труженик) придуман позднее, но в анекдоте, рассказывающем небывалый и невозможный случай, сказалась смутная память о том, что пребывание Петра в Астрахани сыграло какую-то роль в судьбе Тредиаковского. А это весьма вероятно. За Петром приехали в Астрахань Дмитрий Кантемир, отец поэта, нужный Петру в задуманном Персидском походе как знаток Востока и восточных языков, а Кантемира сопровождал его секретарь Иван Ильинский, способный переводчик, силлабический поэт, воспитанник московской академии. Что Ильинский познакомился с юношей Тредиаковский, признал его способности, посоветовал ему поехать в Москву и, быть может, помог ему не только советами, видно из того, что через много лет, в 1755 г., в трактате "О древнем, среднем и новом стихосложении российском", перечисляя представителей "среднего" (т. е. силлабического) стихосложения, Тредиаковский дает Ильинскому характеристику, отзывающуюся личной благодарностью: "праводушный, честный и добронравный муж, да и друг другам нелицемерный" - в оценке явно сквозит теплая память какой-то важной услуги. Ильинский еще был в Астрахани, когда Тредиаковский в начале 1723 г. ее покинул: смелый плебей, один из тех, кто поднят был петровской реформой к новой жизни, отправился на поиски высших наук. Единственной тогда высшей школой в России была Московская славяно-греко-латинская академия, в просторечии Заиконоспасская школа. Тредиаковский три года (1723--1725) слушал в ней лекции по риторике и пиитике, усвоил традицию виршеписания и написал (как он сам вспоминает в трактате 1755 г.) две недошедшие до нас студенческие трагедии - "Язон" (на сюжет греческой мифологии) и "Тит" (из римской истории). Трагедии были, вероятно, не выше среднего уровня тогдашней московской школьной драмы; важнее было изучение русских силлабических поэтов, от Симеона Полоцкого до Ивана Ильинского; насколько полно и серьезно Тредиаковский их изучил, видно из блестящего изложения истории "среднего" стихосложения в трактате 1755 г.; оно доныне остается непревзойденным. В 1725 г. Тредиаковский написал "Элегию" на смерть Петра, дошедшую до нас только потому, что автор счел нужным ввести ее в сборник стихов, приложенный к "Езде в остров Любви" (1730). Элегия написана "героическим" 13-сложным силлабическим стихом; выделяется она из виршевой московской поэзии тех лет только подчеркнуть академическим характером: Петра оплакивают осиротевшие науки: философия, механика, математика, - набросок будущей Ломоносовской темы (музы с воплем провожают в могилу Петра).
а оттуда, предварительно в Гааге научившись французскому языку, пешком отправляется в Париж, который для него, воспитанника капуцинов, издавна был мировым центром просвещения (вообще, культурные симпатии к католическим странам типичны для раннего Тредиаковского, как, напротив, предпочтительное уважение к науке протестантских стран - для Феофана). Парижское трехлетие (1727--1730), как и весь заграничный период жизни Тредиаковского, биографически совершенно темны. Почему в Гааге ему покровительствует посланник? Почему в Париже он живет в доме и на полном содержании русского посланника Куракина? Как оба посланника могли принять в свой дом беглеца-студента? Учился он в Сорбонне, но окончил ли ее, неизвестно. Тредиаковский позднее любил рассказывать, что он слушал лекции великого Роллена, но Роллен в это время уже не преподавал в Сорбонне. Неясна и политическая роль, которую играл Тредиаковский в Париже, как домочадец и секретарь Куракина: князь поручил ему переговоры с сорбоннскими богословами, которые (после пребывания Петра в Париже в 1717 г.) хлопотали о соединении католической церкви с православной. Очевидно, он политический агент Куракина по делам, требующим специальных исторических и церковных знаний. Знаком долгой парижской связи с Куракиным является посвящение ему "Езды в остров Любви" (1730), составленное в самых подобострастных выражениях, с печатной благодарностью за содержание "на ваших деньгах" в продолжение нескольких лет! Не сладок был княжеский хлеб русскому ученому-разночинцу XVIII в.!
Неясны обстоятельства заграничного пребывания Тредиаковского, но зато совершенно ясны громадные культурные его приобретения. Он в совершенстве овладевает французской литературой - от Малерба до современности. Вырабатывается его литературное мировоззрение, формально буалоистское, но на деле расходящееся со строгой эстетикой Буало, соответственно общему во Франции движению умов; Тредиаковский, вчитавшись в споры "древних" с "новыми", примыкает к "новым", т. е., вопреки учению Буало о принципиальной непревзойденности античных поэтов, признает превосходство Мольера и Расина над Плавтом и Софоклом, а это мнение философски предполагает идею непрерывного совершенствования произведений разума, следовательно, Тредиаковский овладел пред-вольтеровым уровнем французской просветительской мысли. Далее, формально согласимо с эстетикой Буало, но на деле выходит за ее пределы предпочтение, которое Тредиаковский явно оказывает тем мелким поэтам, которых так необозримо много было в Париже около 1725--1730 гг. 18 французских стихотворений, введенных в сборник, приложенный к "Езде в остров Любви" (1730), написаны хорошо, во всяком случае, не хуже среднего уровня французской поэзии стиля "регентства". Но важнее вопроса о качестве вопрос о литературном направлении, а по направлению мадригалы, песни и куплеты Тредиаковского принадлежат той культуре литературной "мелочи", которая была знаком распада "великого вкуса" XVII в. Но важнее всего приобретенная в Париже филологическая эрудиция; она поистине была громадна; Тредиаковский овладел европейской филологией, а она к 1730 г. была энциклопедически разработанной наукой, с 300-летней по меньшей мере историей, со своими классиками, итальянцами, французами и голландцами, от Петрарки и Эразма Роттердамского до историка Роллена. Талантливый бурсак стал европейским ученым.
В 1730 г. через Гаагу и Гамбург Тредиаковский возвращается в Россию и издает "Езду в остров Любви", переведенный в Гамбурге галантный аллегорический роман Поля Таллемана. Успех перевода был очень велик. В Москве в 1731 г. произошло у Тредиаковского столкновение с архимандритом Платоном Малиновским, реакционным противником Феофана Прокоповича, поплатившимся после победы партии Феофана заключением и ссылкой; в показаниях по своему делу Малиновский рассказывает, что в гостях у архимандрита Заиконоспасского монастыря Тредиаковский рассказывал, что он в Париже учился философии, "и по разговорам о объявленной философии во окончании пришло так, яко бы бога нет". Конечно, неуч и мракобес Малиновский мало что понял в философских взглядах молодого ученого, но он правильно уловил их антицерковный характер. Тредиаковский только что приехал из Парижа, где гремела недавно вышедшая "Генриада" Вольтера, где начиналось развитие освободительной философии века просвещения, где картезианство добилось официального признания в самой Сорбонне. Естественно, что русская обстановка поражала его своей отсталостью, а особенно раздражало молодого просветителя всевластие церковного мировоззрения. В том же 1731 г. он пишет о духовенстве (в дошедшем до нас французском письме): "ведь это сволочь, которую в просторечии зовут попами". Скоро обстоятельства заставят его смириться, но сейчас он охвачен настроением воинствующего просветительства. Естественно, что из русских деятелей тех лет он признает только Феофана и (в особенности) Кантемира, к первым сатирам которого (ходившим в полулегальных списках) он относится восторженно и сам охотно читает их в обществе вслух.
выбору; из всех этих переводов важнее всего многотомная "История Роллена", работа над которой (начатая в 1738 г. и законченная через 30 лет в самом конце жизни) является главным его подвигом, как переводчика научных книг. В 1733 г. отношения к Академии закрепляются вступлением в должность секретаря, вернее, исполняющего должность секретаря: для русского ученого поповича у Академии не нашлось полного секретарского жалованья (зато находились в изобилии академические синекуры для приглашаемых немцев, среди которых слишком часто попадались посредственные или бездарные или просто темные люди). С этого времени биография Тредиаковского настолько сливается с его научной и писательской работой, что рассказывать ее отдельно, вне связи с анализом его замыслов и трудов, значило бы лишить эту биографию ее действительного смысла. Поэтому сейчас мы ограничимся кратким описанием главных фактов его дальнейшей жизненной судьбы.
или секретаря. Надо было быть гением, чтобы добиться чести заседать рядом с таким ничтожеством, как Юнкер. Гением Тредиаковский не был и вдобавок он был наделен всеми свойствами, которые делают человека смешным в глазах карьериста: он был чудаковат в манерах, по-бурсацки нескладен в речах; его преследовали личные несчастья (он трижды, например, погорел); он был крайне беден; одним словом, он был из тех, с кем можно было не считаться. Поэтому только в 1745 г. основатель русского тонического стихосложения получил звание профессора русской и латинской элоквенции (звание профессора тогда равнялось званию академика). Но формальное уравнение в правах с академиками мало улучшило положение Тредиаковского; новые коллеги встретили его недружелюбно, и нелады с Академией не прекращались до самого выхода в отставку (1759). В 1750-е годы положение осложнено было и литературной борьбой, во-первых, с Ломоносовым, во-вторых, с Сумароковым, а вскоре с учениками Сумарокова, с первым поколением дворянских поэтов 1750--1760-х годов. Борьба эта имела серьезный смысл, спор шел о направлении, в котором должна развиваться молодая русская поэзия, но формы, в которых протекали эти споры, были далеки от корректности. Тредиаковский становился мишенью эпиграмм, обидных выходок в комедиях, колкостей в журнальных статьях и т. д. Понемногу он становится одинок. К 1760 г. он - самая изолированная фигура в русской литературе: тип филолога-эрудита непонятен и смешон дворянскому большинству тогдашних литераторов. Он продолжает упорно работать до смерти, но легенда о бездарном педанте уже родилась и прочно утвердилась в умах. Нужда сопутствует ему, не отставая. Обычно ученый-бедняк терпел особо острую нужду в молодости, а потом постепенно достигал какого-то скромного достатка. У Тредиаковского было не так. Нужда с годами усиливалась. Нельзя без глубокого волнения и негодования читать его прошения, подаваемые в академическую канцелярию, то о ссуде, то о пособии по случаю пожара, уничтожившего имущество и библиотеку, то об авансе под заказанные переводы. В 1737 г., погорев, он принужден был на два года уехать в провинцию, где дешевле было жить; а так как он уже приступил к переводу Роллена, то ему пришлось просить Академию разрешить взять с собою в Белгород академический экземпляр Роллена; Академия милостиво разрешила, но не догадалась выдать ему вперед хотя бы годовое секретарское жалование, чтобы ученому не пришлось покинуть столицу и оторваться от (единственной тогда в России европейско-научной) библиотеки Академии Наук. А с выходом в отставку (1759) наступила, повидимому, полунищета: в 1760 г. несчастный старик публикует в "СПб. Ведомостях" объявление о том, что он принимает к себе детей для обучения наукам "в пансион и без пансиона". Тем не менее, он героически работает над переложением Фенелонова "Телемака" в стихи. В 1766 г. "Телемахида" выходит в свет; этим создан русский гексаметр, что, быть может, является главной литературной заслугой Тредиаковского.
Павле I губернатором в Смоленске. Дальнейшая судьба его неизвестна. Умер он, повидимому, бездетным. Что трагический характер биографии Тредиаковского никак не является случайностью, нам станет ясно дальше, после анализа вопросов, связанных с направлением его деятельности, а сейчас уместен другой вопрос: что руководило Тредиаковским? что помогало ему упорно трудиться в самых неблагоприятных, какие только можно вообразить, условиях? Во-первых, конечно, награда, заключенная в самом ученом труде, радость знания. Ученость Тредиаковского была так громадна, что эта радость была ему в высшей степени знакома.
В скромной квартире на Васильевском острове, за переводом Роллена, он мысленно жил
Исследуя всех вещей действо и причины.
Но был и более могучий побудитель. Униженный и непонятый (а часто и сам унижавший себя раболепством, либо смирением перед обидчиком) , он, однако, был охвачен одной великой, мощной страстью. Какой - скажут его собственные слова. В 1758 г. президент Академии граф Разумовский потребовал от него объяснений, почему он уже год не ходит в Академию. Вот отрывок из его ответа: "ненавидимый в лице, презираемый в словах,... прободаемый сатирическими речами, изображаемый чудовищем, оглашаемый (что сего бессовестнее?) еще и во правах... всеконечно уже изнемог я в силах, чего ради и настала мне нужда уединиться... Однако, сколь мысли мои ни помрачены всегда, но, когда или болезнь моя не столь жестоко меня томят, или хорошее и погодное время настоит, не оставляю того... чтобы не продолжать Ролленовых оставшихся Древностей... Когда же перевод утрудит... читаю я авторов латинских, французских, польских и наших древних, и читаю их не для любопытства, но для пользы всей России: ибо сочинил я три большие диссертации" (далее он называет три работы по славянским древностям). Академия грозила прекратить выдачу жалованья. Он пишет: "я несправедливо осужден буду, ежели чрез удержание жалования осужден буду умирать голодом и холодом... Итак уже нет ни полушки в доме, ни сухаря хлеба, ни дров полена".
"исповедую чистосердечно, что, после истины, ничего другого не ценю дороже в жизни моей, как услужение, на честности и пользе основанное, досточтимым по гроб мною соотечественникам". Это значит, что поднял свой циклопический труд Тредиаковский из любви к родине, из могучей страсти послужить делу основания русской научной и литературной культуры. Он мечтал о будущей русской Сорбонне, о будущей плеяде ученых, которые прославят имя России во всечеловеческом деле единой науки- Он пошел на все, чтобы быть предшественником. Таковым он и стал.