5
Тяготение к беллетристике, к повествовательной поэзии типично для Тредиаковского с самых первых лет его деятельности. На обратном пути из Парижа, задержавшись в Гамбурге, он переводит (1729) "Езду в остров Любви", к тому времени основательно забытую в самой Франции. Это было равнее произведение аббата Поля Таллемана. Роман этот вышел давно, в 1663 г., имел когда-то успех (автор был избран в академию), но сейчас, к 1730 г., для современной французской литературы, в которой появился уже Вольтер, выбор Тредиаковского поражает своей архаистичностью. Почему он обращается к старой эпохе пасторальных, галантных, историко-фантастических и аллегорических романов, старой не только хронологическим удалением, но и принципиальным осуждением всей этой литературы, которое уже давно произнес Буало? Может быть, это случайность? Может быть, в Гамбурге, от нечего делать, он перевел то, что было под рукой? Вряд ли это так. В 1731 г., ободренный успехом "Езды", он пишет Шумахеру, что хотел бы перевести "Странствия Кира" ("Voyage de Cyrus"): "Это прекрасная книга, хорошо написанная, занимательная и очень поучительная". Его смущает только то, что она не нравится его патрону кн. Куракину: "он ее бегло просмотрел и потому не заметил заключенных в ней красот". К сожалению, Тредиаковский не указывает автора столь пленившей его книги. Вероятно, это был один из многочисленных подражателей "Великого Кира" M-lle de Scudéry (1653). Во всяком случае, роман принадлежит тому героико-фантастическому жанру, невероятный успех которого в 1630--1660-е годы хорошо известен историкам французской литературы. "Езда в остров Любви" была одной из разновидностей этой романической литературы; выбор Тредиаковского свидетельствует, таким образом, о том, что его литературные вкусы обращены были к совершенно определенной стадии в развитии французской литературы, к плеяде Гомбервиля, Ля-Кальпренеда, Жоржа Скюдери, М-ль де Скюдери и т. д., т. е. к романистам эпохи абсолютизма, к представителям аллегорически-помпезного стиля. Объясняется это тем, что он сам прежде всего - повествователь и беллетрист, но, очевидно, не только этим, если он прошел мимо современных ему форм французского романа, мимо гениального романа Лесажа "Жиль Блаз" (1715--1735), хотя "Жиль Блаз" занимал весь интеллигентный Париж как раз в годы сорбоннского студенчества Тредиаковского. Очевидно, начало буржуазного реализма осталось Тредиаковским не понято; его беллетристическое мышление принадлежит более ранним, предшествующим стадиям французского романа. Там его все пленяет: и "поучительность", и аллегоризм, и "изящная" культура любовных отношений, и авантюрная занимательность похождения фантастических принцев, влюбленных в голубоглазых принцесс.
Быть может, этот выбор был для русских условий 1730-х годов правилен (для Франции этой эпохи он был бы, конечно, неудачен). После старой допетровской повести, после "Бовы" и "Еруслана", переход к реалистическому роману был едва ли возможен. Тредиаковский преследовал, повидимому, определенную цель; он исходил из учета уместности и нужности; старомосковской повести он хотел противопоставить европейско-культурную форму галантного романа, а любовной лирике петровских времен - утонченно-образованную французскую эротическую поэзию. Для этой цели "Езда в остров Любви" была выбрана удачно. Это была аллегорическая энциклопедия любви, в которой предусмотрены были все случаи любовных отношений. Тирсис приплыл на остров Любви, полюбил там красавицу Аминту; разум советует ему покинуть остров, но он остается, посещает город Ухаживаний ("Малых прислуг", как Тредиаковский переводит Petits soins), ночует в Надежде, городе, стоящем на реке Притязание ("Претенция" у Тредиаковского). У озера Отчаяние стоит дева Жалость; она выводит Аминту из пещеры Жестокости. Вся дальнейшая история любви Тирсиса рассказана в том же духе; всякое чувство и всякое событие, которое может быть связано с влюбленностью (измена, воспоминание, холодность, равнодушие, почтительность и т. д.), превращены в аллегорические существа (т. е. пишутся с прописной буквы и произносят изящные речи). В конце романа Тирсис покидает остров Любви, где он знал сердечные муки, и следует за Славой.
"Василия Корпотского" роман Тредиаковского был громадным шагом вперед. Новое общество получило кодекс французского любовного "политесса". С этой книги начинается история офранцужения дворянской бытовой и моральной культуры. Что успех был именно успехом дворянским, мы знаем точно из очень содержательного письма, которое переводчик написал в январе 1731 г. Шумахеру из Москвы. Тредиаковский рассказывает, что большинство духовенства возмущено его книгой: "говорят, что я первый развратитель русской молодежи; как будто до меня [прибавляет он остроумно] она не знала прелестей любви". Факт очень важный. Московское духовенство почувствовало светский, внецерковный и антицерковный характер книги. Она нанесла удар церковной партии и староцерковной культуре. В этом отношении ее можно сравнить с I сатирой Кантемира, написанной за год до появления "Езды" (1729). Кстати, мы точно знаем, что тогда же, в той же Москве, Тредиаковский с восторгом читает вслух эту сатиру и сопровождает чтение одобрительными замечаниями. Очевидно, он считает себя человеком, принадлежащим кантемировой группе. А если вспомнить, что именно в 1730 г. Кантемир перевел "Разговоры о множстве миров" Фонтенеля (популяризация гелиоцентрической теории), то антиклерикальный смысл "Езды" в русских условиях того времени станет ясен. Сам Тредиаковский недаром вспоминает Мольера: "что вы, сударь, думаете о ссоре, которую затевают со мной эти ханжи?.. Но оставим этим Тартюфам их суеверное бешенство... Ведь это сволочь, которую в просторечии зовут попами..." Но и вне духовенства были люди, которые обвиняли Тредиаковского "в нечестии, в нерелигиозности, в деизме, в атеизме и, наконец, во всякого рода ереси". Зато большинство московских читателей встретило новинку с восторгом: "Подлинно могу сказать, что книга моя вошла здесь в моду". Не без простительного тщеславия Тредиаковский сообщает Шумахеру, что и сам он вошел в моду, его ласкают, наперерыв приглашают и ищут его знакомства.
2) книга, сама по себе ничтожная и безыдейная, получила в русской обстановке антиклерикальный смысл, вызвала бешенство поповской "сволочи", обвинения в атеизме и превратила автора в антицерковного просветителя, что, может, входило в его цель, но, во всяком случае, было принято им не без гордого удовольствия: Тредиаковский в эти годы прямой союзник Кантемира; 3) большинство читателей приветствовало изящную новинку; она была нужна; она удовлетворяла назревшую потребность в культурной любовно-романной беллетристике; что это большинство состояло из дворян, в первую очередь московских, Тредиаковский не говорит прямо, но это ясно из общего смысла его писем к Шумахеру.
В французском тексте проза сменялась часто стихами; Тредиаковский соблюдает это чередование; стихи его составляют, как и стихи Феофана и сатиры Кантемира, самую совершенную, позднюю, европейски реформированную стадию в истории русского силлабического стихосложения. Это эпилог русской силлабики, это - неосиллабика. Никогда еще русские вирши не звучали так ритмически-разнообразно и выразительно:
В сем месте море не лихо,
А пресладкий Зефир тихо,
..........
Сих цветов лучше и краше,
Но в том месте в самом лете
Вся любовничья досада
Чрез долго время не длится,
Ибо как долго сердиться,
Парижская "легкая поэзия", лирика "стиля регентства", в атмосфере которой он жил в студенческие годы, помогла Тредиаковскому создать, еще в пределах силлабического стихосложения, новую речь, новое течение фразы. Между русскими стихами "Езды" и французскими (в сборнике, приложенном к "Езде") есть в этом отношении внутренняя связь. Эти французские стихи, из которых некоторые превосходны, стоят вполне на уровне парижской галантной поэзии 1720-х годов. Но важнее всего отметить, что обогащение ритмической и языковой выразительности силлабического стиха было совершенно параллельно светскому, увлекательному для молодежи характеру самого романа в целом. Тредиаковский старается оторвать силлабический стих от его церковного и школьного прошлого, превратить его в гибкий стих светской культуры. На иной лад этим был в те же самые годы занят и Кантемир.
Но просветительская заря деятельности Тредиаковского, проникнутая презрением к церковности и церковным людям, длилась недолго. Только в самые первые годы после возвращения из-за границы он был союзником Кантемира. Сам Кантемир был побежден и услан в Лондон. Это было в 1732 г. В этом же самом году Тредиаковский вошел в число переводчиков Академии Наук. Отныне его деятельность примет иной характер. Это тоже будет просветительство, но иного напряжения, иного пафоса, просветительство филологическое, работа словесника по созданию квалифицированной русской литературной науки. Огонек вольтеровского антицерковного задора погаснет. Как это произошло, мы не знаем. Быть может, под давлением тех же обстоятельств, которые привели к высылке Кантемира.
Начнется громадная работа по созданию тонизированного стиха по переводу научных книг, составлению трактатов по литературе. Только в конце 1740-х годов Тредиаковский вернется к беллетристике, но это будет беллетристика, ни в чем не сходная с "Ездой в остров Любви". Во вторую половину 1740-х годов Тредиаковский погружается в работу над переводом "Аргениды" Барклая, в 1749 г. перевод кончен, в 1751 г. "Аргенида" выходит в свет, и самый знаменитый из западных государственных романов, беллетристическая апология абсолютизма, входит в русскую литературу. Успех и влияние русской "Аргениды" засвидетельствованы мемуарами Болотова. Он рассказывает, как, приехав в Петербург, он сразу бросился в книжную лавку при Академии купить "Аргениду", о которой "делаемая мне еще в деревне старичком моим учителем превеликая похвала не выходила у меня из памяти". Болотов знал и другого старика, который тоже рекомендовал ему "Аргениду": "сию книгу превозносил он бесчисленными похвалами и говорил, что в ней все можно найти, и политику и нравоучение и приятность".
"Аргенида" и автор ее Барклай не говорят ничего. Но были времена, когда Барклай был едва ли не самым популярным в Европе автором, а "Аргенида" считалась заодно и занимательнейшим из романов, и глубоким политическим произведением, и образцом неолатинского языка.
"Аргениды", был профессором права во Франции и автором знаменитого когда-то латинского трактата, защищавшего принцип абсолютной власти короля. Во Франции же родился Джон Барклай (1582--1621), который был страстно предан идеям отца и в ряде сочинений талантливо боролся с притязаниями иезуитов и феодалов ограничить королевскую власть. При Людовике XIII он достигает немалого политического влияния; его работы представляют как бы теоретическое введение к деятельности Ришелье, а напечатанная в год смерти автора "Аргенида" стала настольной книгой знаменитого кардинала. Европейский успех "Аргениды" был беспримерным. Известно 53 латинских издания (из них 40 в XVII в., остальные в XVIII в.), свыше 20 французских переводов; два испанских перевода были уже в 1626 г.; итальянских насчитывается до 22, а немецкие непрерывно тянутся до Гетевой эпохи. Еще важнее числа переводов имена переводчиков. Поэт Малерб, которому предложено было перевести "Аргениду", не сделал этого лишь по случайным причинам. Первый немецкий перевод сделан (1626) Мартином Опицем. В Англии драматург Бен Джонсон начал (1623) переводить "Аргениду", но был предупрежден конкурентом. Лейбниц всю жизнь читал Барклая и умер, говорят, с "Аргенидой" в руках. Несколько поколений школьной молодежи воспиталось на "Аргениде". Профессура ничего не имела против политического направления этого романа, но была обеспокоена возможным влиянием его беллетристической латыни на латинский стиль студентов. Барклай писал блестяще, но, конечно, латынь авантюрного романа не могла быть латынью Цицерона и Квинтилиана. В истории немецкой школы известны эпизоды самой настоящей борьбы между профессорами и учащимися вокруг этого вопроса об "Аргениде". Все же "Аргенида" победила и в школе после того как иезуиты из противников единовластия, какими они были во Франции во время религиозных войн, превратились в XVII в. в надежнейшую опору абсолютизма; богословская школа вводит теперь "Аргениду" в список классических текстов. Вполне вероятно предположение Л. Н. Майкова, согласно которому Тредиаковский не мог не узнать "Аргениду" от капуцинов, у которых он учился еще в Астрахани. Впрочем, на Руси к тому времени уже давно знали "Аргениду".
Киево-Могилянская академия была основана в 1631 г., т. е. как раз тогда, когда вся Европа (в том числе и Польша) была полна славой Барклая; так как риторика в ней преподавалась по образцу польско-иезуитской, то весьма вероятно, что "Аргениду" читали уже западнорусские люди, прошедшие киевскую школу. Когда же Феофан Прокопович (с 1704 г. преподаватель пиитики в Киеве) реформировал преподавание словесных наук и обновил арсенал рекомендуемых образцовых текстов, "Аргенида" начинает регулярно встречаться в рукописных курсах пиитики в качестве образца в своем жанре. Вполне вероятно, что "Аргениду" высоко ставил Симеон Полоцкий, если латинский экземпляр этого романа был в библиотеке его любимого ученика Сильвестра Медведева. В библиотеке кн. Д. М. Голицына (известного участника "Затейки" верховников в 1730 г.) была рукопись "На Аргений Иоанна Барклая", т. е., очевидно, перевод одного из многочисленных "ключей" к "Аргениде"; это предполагает интерес к самому роману, что, впрочем, естественно: русские верховники были как раз типичной "факцией", а за абсолютную власть короля, против ненавистных Барклаю вельможеских "факций", написан весь его роман; вероятно, не раз в кругах заинтересованных людей "Аргенида" обсуждалась в связи с событиями 1730 г.; Феофан, Татищев и Кантемир, действуя за восстановление самодержавия против вельмож-олигархов, действовали в духе учения "Аргениды" и несомненно вспоминали ее, потому что в первой части романа рассказана попытка влиятельного аристократа Ликогена восстать на монарха Мелеандра и в связи с этим обсуждается вопрос о преимуществах единодержавия перед буйной аристократической республикой. Вожди дворянского сопротивления, приведшего к поражению олигархов и восстановлению самодержавия Анны Ивановны, были политическими учениками Барклая.
Сам Тредиаковский говорит, что он когда-то в первый раз перевел "Аргениду" еще студентом Славяно-греко-латинской академии. Если вспомнить размеры романа, это мало вероятно. Несомненно одно: еще до отъезда в Гаагу и Париж он знал и высоко ставил "Аргениду". Но теперь, в 1740-е годы, у него были более важные основания, чем личное пристрастие к книге, взяться за ее перевод. Развитие абсолютизма в России приводило, естественно, к тому, что переводились все основные западные труды, развивавшие абсолютистские теории и типичную для эпохи абсолютизма политическую мораль. Таких книг было в XVII в. очень много, от солидных юридических трактатов до особого рода руководств житейской мудрости, которые с утонченной аргументацией проповедовали сервилизм, житейскую осторожность и умение использовать людей и обстоятельства для высшего блага, для карьеры, и в особенности карьеры придворной. Начало такой литературе положил испанский иезуит Валтасар Грасиан (1601--1658), книги которого возвели в идеал так называемого "политического человека", т. е. представителя гибкой жизненной мудрости. Одна из книг Грасиана, "Придворный человек", была в 1739 г. переведена штатным секретарем и переводчиком Академии Наук Сергеем Волчковым. В ней "идеал" придворного рекомендуется как высший образец человека, вполне постигшего, что такое жизнь. На деле, под именем "политики" Грасиан и его многочисленные последователи понимают как раз отказ от политики, забвение бурных преданий XVI в., признание неизменности абсолютистского государства и ловкое умение проложить свой жизненный путь внутри государства, без конфликта с его основами, мудрым, будто бы, лавированием между опасностями, грозящими тому, кто задумал возвыситься до вершин общественного здания, до королевского двора. Раболепие придворных поэтов XVII и XVIII вв. было практическим осуществлением грасиановой теории. Главными ее пропагандистами были иезуиты. Дворянин, воспитанный иезуитами, был живым носителем учения Грасиана. В отсталой Германии XVII в. особенно много выходило таких руководств, где под пышными заглавиями "О политическом человеке", "Об ораторе" и т. д. проповедовались политическая безнравственность и карьеризм. Функция всей такой литературы ясна: истребить воспоминание о бурной эпохе становления абсолютизма, представить абсолютизм вечной нормой человеческого общества, подчинить труд интеллигенции целям королевской власти.
восстановлению самодержавия. Намеками на эти события полны его первые оды, посвященные Анне Ивановне:
Мнят, что Россию утверждают,
Шепчет им гордость, что то здраво.
И разорили б. Но бог дивный...
и т. д.
"партия", не "партия" цивилизации оказалась у власти. Ему и окружавшим его людям указано их место, особенно ему, ученому бурсаку. Тредиаковский смирился. Его задача теперь - просветительская ученая работа в тех политических рамках, какие даны и изменить которые он не в силах. Первым проявлением этого смирения является его перевод "Истинной политики знатных и благородных особ" (1737). Тредиаковский приписывал эту анонимную книгу Фенелону. Такого произведения у Фенелона нет, но неизвестный автор, действительно, пишет типичным для Фенелона гармоническим, легким, "сладким" языком. Трактат этот нельзя назвать вульгарным; это не то, что патологически-безнравственные книги немецких и польских иезуитов; но вся книга представляет свод практических советов из области жизненной морали, применительно к трудностям, какие могут представиться "знатным и благородным особам". Пропагандируя идеал порядочности, правдивости, вельможа должен быть просвещенным, прямодушным человеком. Но предполагается, что сословное устройство государства - вечная норма, а абсолютизм - священная гарантия его существования. "Посему наибольшее из всех преступлений, каково подданные могут учинить, есть сие, когда они предприемлют похитить высочайшую державу" (правило 11-е). Перевод "Истинной политики" был для Тредиаковского как бы предисловием к его "Аргениде".
"Аргениды" невозможен, так действие громадного романа осложнено авантюрной схемой с введенными побочными эпизодами. Непрерывно сменяются кораблекрушения, заговоры, сложная механика политических интриг, "узнания" (типичные для старого авантюрного романа), появление новых лиц, которых принимают за других, пока не выясняется, кто они. Сам Барклай еще до "Аргениды" проявил себя мастером такого романа, но сейчас, в формах авантюрного романа, он выступает как пропагандист политического учения. Если отбросить авантюрное осложнение сюжета, то схема его сводится к следующему: сицилийский царь Мелеандр после трудной борьбы победил мятежного вельможу Ликогена, к партии которого примкнули гиперефаняне (понимай: кальвинисты); придворный ученый Никопомп (как бы сам автор в роли героя своего романа), убежденный сторонник власти Мелеандра, непрерывно дает ему советы и убеждает его в правоте монархического принципа; пока Ликоген еще в силе, ему удалось интригами удалить от двора верного царю Полиарха; после поражения Ликогена Полиарх, давно влюбленный в дочь царя Аргениду, получает ее руку, и последняя, пятая, часть романа кончается эпиталамической (брачной) одой в честь Аргениды, мудрой красавицы невесты, и ее храброго жениха, верного царю Полиарха. Перевод этой оды является, кстати, лучшим из всего, что Тредиаковский написал в стихах (кроме гексаметров):
Дышит воздух вам прохладом;
Осеняют боги вас
Чад сладчайшим виноградом,
Дайте руки сердцем искренним,
В твердый знак любви пред выспренним!
Дайте руки. О, всегда
Но не гибнет никогда.
Так торжество любви сливается с торжеством царя над мятежными феодалами.
"Аргениде" прямых намеков на государства, политических деятелей и события XVII в. Появилось несколько "ключей" к роману Барклая: Аргенида, будто бы, это Франция, Полиарх - Генрих IV и т. д. Теперь точно выяснено, что это недоразумение (только секта гиперефанян описана так, что нет сомнения в намерении автора изобразить французских кальвинистов). Прямых аллегорий в романе нет, но одна общая "аллегория" проходит через всю книгу: нет зла страшнее мятежных аристократических "факций" и религиозных сект, образующих государство в государстве; абсолютный монарх - символ государственного единства. Барклай имеет в виду лигеров XVI в. Для начала XVII в., для Франции, где так недавно победа Генриха IV спасла государственное единство, где главным препятствием к национальному объединению была именно аристократия, прогрессивное значение абсолютистской теории и, следовательно, самого талантливого ее памятника, "Аргениды", несомненно; больше того, барклаева идеализация абсолютной монархии обязывала; высокий идеал царя, начертанный Никопомпом в беседах с Мелеандром, заключал косвенно (впрочем, в речах Никопомпа часто и прямо) осуждение тирании и деспотического произвола. За первой обязанностью власти беречь государство от "факций" и интриг непокорной аристократии встает вторая: управлять сообразно потребностям страны. Поэтому поклонники "Аргениды" находили в ней оправдание монархии и, одновременно, урок монархии. Для просвещенных русских людей около 1730 г. (например для Феофана) перевешивало первое, но для интеллигенции около 1750 г. стало перевешивать второе. Как елизаветинские оды Ломоносова, в сущности, глубоко оппозиционны, так русская "Аргенида" в 1751 г. проповедовала такой идеал монархии, который невольно становился сатирой на монархию Елизаветы. Тредиаковскии - абсолютист, вне монархии он не видит возможности национального единства, но, переводя "Аргениду", он, в сущности, выступает с уроком царям. Недаром Ломоносов в § 151 своей "Риторики", резко выступая против нового модного жанра романа (чтение романов он объявляет пустой тратой времени), делает исключение для государственного романа и в качестве образцов этого жанра называет "Аргениду" и Фенелонова "Телемака": так как оппозиционность "Телемака" слишком ясна, то Ломоносов, сближая с ним "Аргениду", очевидно, и ее понимает как урок правильной, серьезной государственной политики. Впрочем, Ломоносов совершенно прав и историко-литературно: Фенелон, который тоже был в числе знаменитых поклонников "Аргениды", задумал "Телемака" как своего рода новую "Аргениду", в новых условиях "порчи" абсолютной монархии. Тредиаковский переходом от "Аргениды" к "Телемаку" воспроизводит для России это "полевение" абсолютистской политической мысли. Оба же перевода, вместе взятые, показали России европейский политический роман в двух главных фазах его развития: "урок царям" накануне правления Ришелье и "урок царям", гораздо более смелый и резкий, через 75 лет, когда наследие Ришелье вошло в период разложения и абсолютизм из двигателя общественного развития превратился в препятствие, вредное для всей нации. Тредиаковский "Аргенидой" и "Телемаком" ввел в русскую культуру целую эпоху (предпросветительскую) развития европейской политической мысли. Следующая эпоха будет представлена "Путешествием" Радищева, а эпиграф, взятый Радищевым именно из "Телемахиды", подчеркнет связь и преемство развития.