4
Сравнительно с местом Тредиаковского в истории русского стихосложения и метрики, место его в истории нашей поэзии гораздо скромнее. Конечно, отделить поэзию от стихосложения и метрики невозможно, но если провести это разделение, то придется сказать, что в истории собственно поэзии роль Тредиаковского незначительна. Но неверно думать, что он был бездарным поэтом; он был в высшей степени своеобразен, и это своеобразие свое упорно отстаивал против победивших стилей Ломоносова и Сумарокова. Своеобразие это уже потому заслуживает анализа, что оно не является случайным капризом, а, напротив, имеет определенный историко-культурный, а, следовательно, и историко-социальный смысл. Тредиаковский боролся за свою и очень точную позицию в вопросах поэтического стиля.
Это была позиция затрудненной стихотворной речи. Конечно, всякая стихотворная речь специфична по сравнению с обычной прозаической. Самые легкие и ясные из пушкинских стихов обладают особой расстановкой слов, отличной от прозаической. Что может быть проще стиха Пушкина:
Гляжу вперед я без боязни,
однако подлежащее я стоит в нем не на том месте, что в обычной речи. Различные поэтические стили по-разному ослабляют либо усиливают это отличие между речью стихотворной и прозаической. Если же поэт усиливает его до крайней степени, как это делает Тредиаковский, и доводит свою речь до темноты - не мыслей, они у Тредиаковского примитивны, а способа выражения, и если темная речь у него не случайное исключение, а правило, то это правило, очевидно, предполагает постоянное стилистическое намерение, т. е. определенную позицию. На фоне противоположной позиции Ломоносова и особенно Сумарокова такая позиция становится литературным направлением.
Уже рано, повидимому, Тредиаковский стал считать латинский синтаксис случаем для всякой синтактически упорядоченной речи. С 1730-х годов, со времени, примерно, своей реформы стихосложения, он старается воссоздать свободную латинскую расстановку слов, которую великие римские поэты превратили когда-то в высоко-совершенное средство для выражения стилистических оттенков. Тредиаковский сознательно стремится всю эту латинскую систему насильственно перенести в русский стих.
В "Эпистоле к Аполлину" (1755) таких насильственно латинизированных стихов так много, что случайностью это объяснить нельзя.
Был Вергилия Скарон осмеять шутливый,
т. е. Скаррон был достаточно остроумен, чтобы осмеять (пародировать) Вергилия (erat Vergilium Scarro at iniderat iocosus).
Счастлив о! де-ля-Фонтен басен был в прилоге,
(felix о Lafontaine fabularum erat in adaptatione). Особенно пленяло Тредиаковского свободное место междометия в латинской фразе; в результате, ах или о стоят у него (сотни раз!) там, где меньше всего ожидаешь восклицательного перерыва фразы:
Непрестанною любви мучит, ах! бедою.
.................
Илидары нет уже, ах! нет уж предрагия.
.................
Так о! плененным сей весьма есть склонен бог.
А так как междометие есть, собственно, не так называемая часть речи, а полное самостоятельное предложение, только сжатое до размеров одного восклицания, то непрерывное его введение в фразу, и притом на местах непривычных в русском языке, равняется непрерывному же введению помехи в обычное течение фразы. Так же, на латинский лад, Тредиаковский передвигает во всей фразе союз и ("мельник и сказал..."); эта странность еще усилена употреблением союза а в смысле и (повидимому, полонизм, воспринятый через бурсу):
А собрался, вдаль пошел, мысль куда велела.
Латинизмом является и постоянное двойное отрицание, дающее утверждение ("способы не не суть" - способы есть) и широкое развитие включенного приложения (аппозиция), например, в "Похвале граду Санктпетербургу" (1752):
О прежде дебрь се коль населена!
Еще более затемняется смысл беспримерной в русской поэзии свободой инверсий. Именно благодаря непрерывным инверсиям, стихи Тредиаковского часто нуждаются в переводе на обычную конструкцию; без перевода они непонятны, как текст Цезаря школьнику, плохо знающему латинский язык. Так, например, не сразу понятно начало такой важной программной пьесы, как "Эпистола к Аполлину", вошедшая в "Новый и краткий способ" (1735):
Девяти парнасских сестер, купно Геликона,
О начальник Аполлин, и пермесска звона!
Посылаю ти сию, росска поэзия,
Кланяяся до земли, должно что, самыя.
Это значит: о Аполлон, начальник девяти парнасских сестер, также Геликона и пермесского звона! Я, русская поэзия, посылаю тебе сию (эпистолу), кланяясь (при этом), как и должно, до самой земли. Эти четыре стиха написаны русскими словами по-латыни.
Чтобы понять литературный смысл такой сплошной латинизации синтаксиса русской стихотворной речи, надо заметить, прежде всего, одно очень важное обстоятельство: оды (4-стопным ямбом) и особенно александрийские стихи, т. е. стихи ломоносовских метров, Тредиаковский пишет не "по Тредиаковскому", а более или менее общим для 1750-х годов стилем, конечно, хуже и несколько темнее, чем Ломоносов и Сумароков, но приблизительно так же, как написаны их второстепенные стихи. Но совсем иначе, сплошь "по Тредиаковскому", написаны все стихи его собственного метра, когда-то им изобретенного, т. е. 7-стопного хорея. Так как басни написаны, как мы уже знаем, попеременно то александрийским стихом, то своим, то довольно пробежать их, чтобы сразу увидеть различие двух стилей. Вот начало басни 33-й:
Сек некто при реке дрова на быт домовый,
Бесщасно опустил топор там в воду новый.
Не зная, что чинить в тот горестнейший час,
Лил слезы по лицу горючие из глаз.
Нечаянно тогда Меркурий сам явился;
Узнавши случай слез, над бедным умилился,
Затем нырнул он в глубь, а [-и] вынурнув из той,
Держал в руке топор, но только золотой.
Конечно, Ломоносов изложил бы этот эпизод ярче, но стихи Тредиаковского явно стоят на уровне средней стихотворной и языковой культуры 1750-х годов. Такими же обычными стихами написана почти вся трагедия "Дейдамия" (1750). Совсем другой стиль, собственный, свой, а потому и изощренно-темный, мы встречаем в ранних стихах силлабического периода, во всех стихах хореических и особенно во всем, написанном "своим" стихом; например начало басни 28-й:
Совокупно двое ехали на корабле,
Меж собою были в крайнейшем недружбы зле,
Там один из них сидел на носу за спором,
Вот пресильна буря стала море волновать
И корабль валами всеконечно разбивать.
Сразу перед нами: инверсии ("в... недружбы зле") слова-затычки (там - тут), ненужные для действия и неоправданные в дальнейшем детали (одна "за опором", другая "с пробором"), канцелярские славянизмы ("всеконечно"), странные сочетания слов ("зло недружбы") и т. д. Вывод может быть только один: так как Тредиаковский умеет писать и нормальной для середины XVIII в. стихотворной речью, если он в ряде случаев и особенно в любимых им размерах пишет иначе, то это не каприз, не косноязычие, как черта индивидуальная, не стилистическая бездарность, а осуществление своей стилистической нормы. Норма эта была для середины XVIII в., для ломоносовской эпохи, архаистична, потому что она возникла еще в прошлом веке в богословской школе. Ее сложили латинское школярство, приказная канцелярская витиеватость и речевые навыки духовенства, западнорусского и великорусского. Именно в этой среде, из смешения грубого просторечия обиходной речи с церковно-славянским языком и славянизированным языком деловых бумаг канцелярии, в переработке этого многосоставного жаргона латинской грамматикой, сложилась особая языковая культура. В бурсе произошел сплав языка трех социальных групп, в XVIII в. стоявших очень близко одна к другой: мелкого духовенства, канцелярской среды (подьячей) и среды школярской. Когда появилась в этой среде литература и когда с основанием Киево-Могилянской академии (1631) началась школьная поэзия, стиль этой поэзии отразил речевые навыки школьной и близкой к ней среды. Речью "хитрой", запутанной, витиеватой, предпочитающей окольные пути выражения, написаны все панегирики, школьные драмы и вообще стихотворные произведения, вышедшие из киевской, московской, харьковской и других духовных школ, - речью, которую мы для краткости назовем схоластической, не только потому, что она создалась в школе, но и потому, что она была стилистическим соответствием схоластическим методам мысли и преподавания. В после-Петровскую эпоху вся эта столетняя культура не только не умерла, но именно в Тредиаковском нашла свое последнее и самое яркое выражение. Схоластический стиль, конечно, был уже архаистичен в ломоносовские годы, и именно этим объясняется борьба, которую Ломоносов и Сумароков вели против Тредиаковского; но архаистичность не есть незакономерность; напротив, вооруженный ново-европейской наукой, от старой риторики перейдя к филологии, обогащенный лучшим знанием и античности и новых литератур, схоластический стиль пережил в поэзии Тредиаковского свое европеизированное возрождение. Вот почему место Тредиаковского в истории русской поэзии, при своей скромности, аналогично уже известной нам его роли в истории стихосложения: как новый стих Тредиаковского был не разрывом с силлабической системой, а умеренной ее реформой, так поэзия Тредиаковского была расширенным и реформированным эпилогом к истории целого литературного периода, периода схоластического. Стиль Тредиаковского не открывал путей и остался без наследников.
За некоторыми, впрочем, исключениями. В год выхода "Телемахиды" (1766) эффектно дебютировал "Одой на карусель" В. Петров. Он был продолжателем (а, в сущности, вульгаризатором) оды Ломоносова. Но ряд отличий его стиля от стиля Ломоносова сближает его как раз с Тредиаковским. Возможно, что Петров, сам выходец из духовной среды и тоже блестящий латинист, пришел к латинизированному синтаксису независимо от Тредиаковского.
В присутствии самой Минервы,
Талантов зрящей их на блеск
Все рвутся быть искусством первы,
Снискать ее, вверх счастья, плеск.
стиля, определение, явно не подходящее к Тредиаковскому, а, во-вторых, эпигон Ломоносова и потому продолжатель его парящего стиля.
Замечательно, что в последний период своей деятельности сам Тредиаковский настолько смягчил особенности своего латино-школярского синтаксиса, что гексаметры "Телемахиды" сравнительно ближе к нормальному синтаксису русской стихотворной речи. Стихов решительно трудных для понимания здесь почти нет, зато на каждом шагу попадаются прекрасные гексаметры, с ясной, почти так же ясной, как в "Одиссее" Жуковского, конструкцией:
То на хребет мы взбегаем волн, то низводимся в бездну.
.......................
Наши Киприйцы все, как жены, рыдали унывши.
Только и слышал от них я часто жалостны вопли,
Только что вздохи одни по роскошной жизни и неге.
Объяснить это можно тем, что в "Телемахиде" старинные латинские симпатии Тредиаковского-стилиста из школярской стадии своего развития вошли в новую, так сказать, антикизирующую, сообразно общему стремлению русской (и немецкой) поэзии второй половины XVIII в. к созданию своей национальной формы античного стиля. Здесь "Телемахида" соотносится таким явлениям современной ей русской поэзии, как горацианская ода и новая анакреонтика (а в немецкой поэзии и анакреонтика, и горацианская ода, и Клопшток, и Гомер в переводе Фосса).
Изменилась в "Телемахиде" и норма словоупотребления. У Тредиаковского 1730--1740-х годов эта норма была чем-то в своем роде небывалым в русской поэзии по безграничной свободе совмещения церковно-славянизмов (вплоть до самых редких) и разговорного просторечия (вплоть до вульгаризмов). Так было в его прозе, так было и в стихах, например в ранних, еще силлабических.
Репутации Тредиаковского эта особенность повредила, быть может, более всего и в глазах современников и потомства. В одном стихотворении среднего периода, в оде "Вешнее тепло" (1756), славянизация речи доходит до того, что соловей назван славий, коростель хврастий (краткогласная форма к слову хворост), стихи написаны почти сплошь языком псалмов:
Из хижин, где был чадный мрак;
Сел каждый близь своей подруги,
Осклабленный склонив к ней зрак.
..............
В весне добр тысящи суть вдруг*
Угодность сладостей нам днешная
Различествует тмами вдруг.
* Т. е. весна обладает одновременно тысячами разных наслаждений.
крупитчатая складь, помет, драть, т. е. пахать землю, глинка, пчелиные хоботки и т. д.). То же славянский
К себе другиню в тех местах
Что (различает хлест обильно.
Хлещет но она опирается все же на какую-то социальную речь; хотя личные особенности поэта довели до своего рода абсурда эту речь, но она существовала и до него; на ней писали, она имела свой литературный стиль. Что это за речь, мы уже знаем: это сводная речь мелкого духовенства и мелкой канцелярской братии, прошедшая через богословскую школу. Языковая позиция Тредиаковского ссылалась на какую-то предшествующую культуру, выражала, следовательно, определенную общественно-культурную тенденцию.
Меньше всего язык-смесь Тредиаковского предваряет Пушкинский язык-сплав. Пушкин создал синтез всех жизнеспособных элементов великорусской речей; в этом синтезе отдельные элементы нейтрализовались до неразличимости, погасили свое прежнее обособление; смесь Тредиаковского, напротив, не погасила этой особенности, оставила элементы в прежней непримиримости и только насильственно их соположила. Дело Пушкина было гениальным основанием общенациональной литературной речи. Дело Тредиаковского было архаистическим воссозданием школярского жаргона; а так как слово отныне принадлежало не бурсе, то язык Тредиаковского остался тоже без перспектив, как и его стиль. Тредиаковский довел до предела все противоречия старого языка схоластической культуры. Но в "Телемахиде", говорили мы, жаргон смягчен. Параллельно большому делу создания русского гексаметра, Тредиаковский нашел здесь и языковый выход. От школярской науки он поднялся до филологии; так и от школярского языка он взошел к воспроизведению гомеровской речи. Конечно, остатки жаргона и здесь на каждом шагу. Радищев, апологет гексаметра, созданного Тредиаковским, сам неоднократно отказывается защищать словоупотребление таких, например, стихов:
Тотчас и хлынул поток мяснобагр из него издышавша.
......................
Гор посредине крутых буераки столь преглубоки.
"нелепыми", "без вкуса", а к стиху:
Воздымало волны, хотя, огромны, что горы
- делает такое примечание: "если бы не было нелепого "что", то стих был бы очень хорош".
Радищев совершенно прав: жаргон остался. Но рядом с ним, прорастая из него, явилось и новое - антикизирующая гомеровская норма языка, язык филологической стадии развития Тредиаковского. Примеры читатель найдет в цитатах, приведенных нами в предыдущей главе. Много примеров приводит сам Радищев в своей статье о Тредиаковском. Пушкин вспоминает, как Дельвиг любил повторять стихи:
... корабль Одиссеев
Это - новый язык гомеровского происхождения. Это особенно видно на таких стихах:
Ныне скитаясь по всей ширине и пространствам пучинным
Все преплывает места многопагубны он содрогаясь.
....................
Тихо журча, текли ручьи по полям цветоносным.
Исследование акад. А. С. Орлова показало, как систематически автор "Телемахиды" слагает составные прилагательные по гомеровскому образцу. Почти все такие прилагательные (более 100: медоточивый, многоструйный, громогласный, легкопарящий и др.) оказались переводом соответствующих древнегреческих: часто перевод сделан был уже давно, в старой церковной поэзии, но есть немало и смелых опытов новотворчества (например и т. д.). Ясно, что эта работа Тредиаковского обращена в будущее к языку Дельвига и Жуковского. Но по отношению к прошлому самого Тредиаковского, она была шагом вперед, и притом таким шагом, который сделан был не под влиянием Ломоносова, на пути принципиально не-ломоносовском, совершенно оригинальном и закономерно развивающем старую языковую позицию Тредиаковского. Из запоздалого наследника Феофана и даже "казнодеев" XVII в., начав пониманием античности по школьному Квинтилиану, он кончил тем, что сравнялся с предлессинговым ее пониманием.
Но это приводит нас к общему вопросу о значении главного и лучшего произведения Тредиаковского - "Телемахиды", что, в свою очередь, связано с вопросом о Тредиаковском, как русском представителе целой стадии в развитии европейского романа, а именно - стадии так называемого государственного романа.