2
Первым большим историческим делом, связанным с именем Тредиаковского, была реформа стихосложения (1734--1735). Реформа эта ни в каком прямом отношении не находится к ранним опытам некоторых образованных иностранцев писать русские тонические стихи. Для шведа, датчанина и немца, которого случай забросил в Московское государство, естественно было, когда он узнавал язык, слагать стихи по германской тонической системе. Так, швед Спарвенфельдт, видный государственный деятель, ученый филолог и славист, в годы молодости Петра шведский посланник в Москве (1683--1686), сначала писал русские силлабические стихи, потом перешел к опытам тонических стихов. Одно такое его стихотворение до нас дошло; оно написано совершенно правильным и выдержанным до конца 4-стопным дактилем:
Зде в сей беседе обрящет конечно
Еще достойно хвалити есть вечно;
Многих народов творцы бо писаху
Яже той вере противная бяху.
Магистр Иоганн Паус, приехавший в Москву в 1702 г. и после смерти пастора Глюка принявший заведывание школой, основанной Глюком, писал русские тонические стихи, систематически и сознательно упражнялся в применении к русскому языку самых разнообразных метров. У него есть ямбы:
Твой глаз магнит в себе имеет,
А ум так твердый бут [будто, как] алмаз,
Лицо твое огнем блистает,
А сердце лед есть и мороз.
Твой взор, тебя живописати,
Похочет василиск бывати.
Есть амфибрахии:
Небесна любовь сию царскую пару
Во всякой довольности возвеселит.
Попадаются часто сложные строфические построения, конечно, взятые из немецкой поэзии (в которой он тоже упражнялся). Паус занимался переводами еще при Петре, а с основанием Академии Наук состоял при ней штатным переводчиком. Умер он в середине 1730-х годов (точный год неизвестен), т. е. в годы, когда Тредиаковский при той же Академии состоял тоже переводчиком и секретарем. Не быть знакомыми они не могли. Отсюда предположение некоторых исследователей: не изучение ли (или просмотр) бумаг Пауса, сданных после его смерти в Академию, навели Тредиаковского на мысль о тоническом стихосложении. Предположение это не выдерживает критики. Наивно думать, что такое большое дело, как реформа стихосложения, произошло потому, что кто-то, роясь в чьих-то бумагах, нашел в них тонические стихи. Но кроме общеметодологических соображений, против "паусовой" гипотезы и прямые факты: если бы Тредиаковский заимствовал из бумаг Пауса свой тонический стих, то он стал бы писать русские дактили, амфибрахии, ямбы, создавал бы сложные комбинированные строфы, как это делал предполагаемый предшественник. Между тем новый стих Тредиаковского, 7-стопный хореический стих, типа
Искру добродетели в сердце неизбежну,
Стезю добродетели, к концу неизбежну,
очевидно, является старым силлабическим 13-сложным стихом, реформированным и упорядоченным через введение правильно падающего ударения. Действительным предшественником реформированного стиха Тредиаковского является все 150-летнее наследие русского силлабического стиха. Тонические опыты образованных иностранцев, как ни любопытны они сами по себе, решительно никакой роли не сыграли в реформе.
Не оправдались и попытки других исследователей, шедших прямо противоположным путем, объяснить реформу Тредиаковского как результат внутреннего процесса медленной тонизации, который (будто бы) совершался внутри самой силлабической системы. По этой теории, силлабический стих "сам собою" переродился в тонический. Такое понимание реформы 1734--1735 гг. не выдерживает критики тоже и по общеметодологическим соображениям и по расхождению с прямыми фактами. Во-первых, развитие "само собой", как бы действием внутри заложенной пружины, есть развитие в аристотелевом смысле; наука понимает развитие иначе; кроме того, действительные причины стихотворной реформы 1730-х годов необъяснимы из "саморазвития" стиха, без учета всей окружающей общественной обстановки. Во-вторых, подсчеты сторонников этой теории не привели ни к каким бесспорным выводам. На обычный 13-сложный силлабический стих приходится в среднем, если отбросить предлоги, союзы и другие служебные слова, либо 4 значащих слова:
Стезю добродетели, к концу неизбежну
либо:
Тот в сей жизни лишь блажен, кто малым доволен,
а следовательно, и 4--5 ударений. Заранее можно сказать, по теория вероятности, что среди десятков тысяч стихов, написанных Симеоном Полоцким, Димитрием Ростовским или Кантемиром, найдется немало таких, где эти 4--5 ударений падут таким образом, что стих приблизится к ямбическому, либо хореическому типу. Так, например, только что выписанный стих Кантемира нуждается в легком лишь изменении, чтобы превратиться в строго хореический стих:
Тот в сей жизни лишь блажен, кто своим доволен.
Исследователям не удалось доказать, что к концу силлабической эпохи (например у Кантемира) такие стихи встречаются чаще, чем в начале (например у Симеона); подсчеты разных исследователей оказались несогласимы, метод подсчета у каждого был свой и у каждого по-разному, но одинаково произвольный. Как и следовало ожидать, на методологически безнадежном пути исследование ни к чему не привело.
гораздо большей степени, чем силлабическое, способно упорядочить свободное падение ударений. Дело в том, что русский язык, не в пример всем без исключения ново-европейским, обладает наиболее свободной системой ударений. Ударение в русских словах может падать на все решительно слоги, от последнего до 7-го или даже 8-го с конца (терпи, терпите, терпеливая, терпеливейшая, сковывающий, основывающая, очаровывающимися...). При такой акцентной свободе стих наиболее "регулярный" является и наиболее "нормальным"; всякий другой стих будет недостаточно отграничен от обычной прозаической речи. Иное дело во французском языке со словообразующим и "валентным" ударением на последнем слоге; здесь совершенно достаточна силлабическая система, т. е., научно говоря, система свободной тоники; поэтому даже в эпоху Людовика XIV, эпоху наибольшей "разумной" централизации французской поэзии, не было ни одной попытки изменить традиционное, к тому времени, 800-летнее стихосложение.
Кроме того, системы стихосложения существуют сами по себе только в учебнике стиховедения. В действительной истории поэзии они связаны с литературными системами, которым они служат средством выражения. В России 1730-х годов силлабическая система была связана прежде всего со старой церковно-феодальной поэзией (Симеон Полоцкий, Димитрий Ростовский, черниговский епископ Максимович), а также с поэзией богословских школ (Киево-Могилянская академия, Московская славяно-греко-латинская и др.). Новой же задачей времени было создание светской поэзии, поэзии государственной власти (ода) и поэзии дворянской. Небывалый по тем временам успех "Езды в остров Любви" (1730), галантно-эротического романа, с отчетливыми чертами светской, внецерковной и дворянской литературы, говорил достаточно ясно о потребностях молодой дворянской культуры. Процесс секуляризации литературы неизбежно должен был связаться со стремлением освободиться от полуцерковного и школьно-богословского силлабического стиля. В том же направлении действовала и потребность в новых жанрах. Могущество европеизированной государственной власти создавало ту жанровую психологию, которая, естественно, тяготеет к оде и монументальным жанрам классицизма. Такие жанры требовали наиболее импозантных средств выражения, т. е. в данном случае такого стиха, который не только по словарю и стилю, но и метрически был бы наиболее отграничен от обычной речи. Мы только что видели, что для русского языка силлабический стих не соответствует этой задаче, он так слабо упорядочен со стороны акцента, что часто сливается с акцентным движением обычной речи: Тредиаковский назовет силлабические стихи "прозаическими строчками". Поиски новых монументальных жанров, наиболее соответствующих идее величия государственной власти, приводили, следовательно, к поискам такого стиха, который равномерным падением ударения носил бы в самом себе границу, отделяющую от обиходной речи, т. е. стиха тонического.
которым был тогда авторитет и блеск "золотого века" шляхетской поэзии. Позднее в Москве, при царе Алексее и даже при Софье, он был поддержан распространением польской культуры (светской и бытовой) и даже языка в боярской среде (Голицын): московский боярин 1690 г., говорящий на польском языке, языке шляхетской светскости, был предком дворянина 1760 г., для которого таким языком стал французский. С другой стороны, богословская школа православная, но применившая к защите православной догматики аппарат доводов и методы преподавания, заимствованные когда-то в Киеве от польско-иезуитской школы, продолжала по традиции уважительное отношение к польской поэзии. Теперь эти времена прошли. Языком дворянской светскости становится язык Парижа, а богословская школа отступила перед петровской школой точных наук и перед Академией. Сама Польша вступила в период политического упадка, поэзия ее давно оставила позади свой "золотой век" и в глазах русских литераторов показалась тусклой и провинциальной в сравнении с мощными литературами Запада. Польско-русские отношения, экономические и культурные, теряют всякое значение в сравнении с новыми, насущно важными отношениями к Голландии, Швеции и германским странам. Перед голландской и английской техникой, немецкой и английской наукой, французской литературой Польша была отсталой провинцией. Петровская Россия ее опередила, и это, косвенно, компрометировало силлабический стих, который стал казаться провинциальным, школярским, пригодным для бурсацкого студенчества, не соответствующим новым задачам европеизированной большой культуры. Недаром тот же Тредиаковский назовет с пренебрежением силлабические стихи "польскими строчками". С другой стороны, многочисленная теперь в Петербурге немецкая академическая группа, в которую Тредиаковский вошел с 1732 г., естественно, в беседах с русскими, настаивала на единственной правильности тонического стихосложения, а петербургское немецкое стихотворство (Юнкер) указывало тому образец.
Наконец, глубже всех этих причин действовала другая, основная, по сравнению с которой все только что упомянутые были привходящими и сопутствующими. Основная причина реформы стихосложения восходила к тому, что брезжила первая заря новой национальной русской культуры; предстояла задача создания национального стиха, т. е. стиха, наиболее соответствующего акцентному строю русского языка; таким стихом, согласно сказанному выше, мог быть только стих, основанный на правильном падении ударения, стих, связанный с ритмикой народной поэзии; вот почему поиски такого стиха одновременны первым шагам новой национальной литературы. Будущее оправдало правильность такого пути, который избрали реформаторы 1730-х годов. Тонический стих стал стихом Державина, Пушкина, Тютчева, Некрасова и остался основным стихом русской поэзии доныне, так как большинство советских поэтов продолжает им пользоваться, а так называемый ударный стих, сейчас с ним соперничающий, стих Маяковского, является, в сущности, его вариантом.
В Париже Тредиаковский не думал и не мог думать о реформе, так как пример французского стихосложения (которым он овладел в совершенстве), конечно, мог только утвердить его в верности силлабической системе. Возвращается он на родину с детальным знанием французской поэзии, но, вероятно, без всякого, даже элементарного, знания немецкой литературы. Пребывание в Гааге и Гамбурге могло дать первоначальное знание голландского и немецкого языков. Но в академическом Петербурге Тредиаковский попадает в немецкую обстановку. И это, и политическая роль немцев в годы Бирона, и принужденное участие в академическом стихотворстве (двуязычные оды с немецким текстом Юнкера и переводом Тредиаковского) приводят его к мысли о необходимости изучить серьезно немецкий язык и немецкую поэзию. Для такого прирожденного филолога, каким был Тредиаковский, это было делом нетрудным. Беседы с Юнкером ввели его в литературную обстановку немецкого классицизма ("школа разума"): оказалось, что немецкая поэзия 1700--1730-х годов является литературной колонией эстетики Буало, учеником которой, хоть с коррективами, внесенными временем, Тредиаковский был уже по сорбоннскому своему литературному воспитанию. Но изучение немецкой поэзии показало Тредиаковскому впервые пример тонической стихотворной системы. Это, вероятно, и послужило толчком к мысли о реформе: как раз в годы сближения с Юнкером Тредиаковский (1734) пишет первые русские тонические стихи, поздравление барону Корфу, новому начальнику Академии Наук:
Хоть российска Муза всем и млада и нова,
А по долгу ти служить с прочими готова.
вроде французской Академии. В него вошли штатные переводчики Академии (Иван Ильинский, Адодуров, Шваневиц, Тауберт и др.), среди которых Тредиаковский и по талантам и по успеху "Езды в остров Любви" был, конечно, первым. В своей речи на открытии занятий этого собрания Тредиаковский указал на необходимость создать новое стихосложение взамен "неправильного", намекнул на то, что он знает, как это сделать: "способов не нет, некоторые и я имею". Действительно, через несколько месяцев вышел "Новый и краткий способ к сложению российских стихов", в котором (определение III) дано было понимание стопы, как основной меры стиха, введено было понятие долготы и краткости слогов, причем указано было (королларий 2-й к определению V), что в русском языке долгота и краткость не та, что у греков и римлян, что она состоит "в едином ударении голоса"; введен был и самый термин "тонический". К трактату приложен был (как и когда-то к "Езде в остров Любви", но здесь более кстати) сборник стихотворений, которые должны были быть образцами разных жанров (рондо, эпиграмма, сонет, элегия и т. д.); все они, конечно, написаны новым тоническим стихом; преобладает длинный стих (7-стопный хорей):
Мысли, зря смущенный ум, сами все мятутся;
Не велишь хотя слезам, самовольно льются.
Спрашивается, что это за стих и как он произошел? Сам Тредиаковский объяснял это несколько раз. В "Новом и кратком способе" он заявляет, что "поэзия нашего простого народа к сему меня довела"; действительно, филологические размышления Тредиаковского над народной поэзией могли сыграть значительную роль. В "Письме некоего россиянина к своему другу" (так называемое письмо к Штелину) предлагается другое объяснение: стопы, будто бы взятые из античного стихосложения. Через 20 лет, в трактате "О древнем, среднем и новом стихотворении-стихосложении российском" (1755) появляется новое объяснение: вдумываясь в причины прозаичности силлабических стихов, он "выразумел", что это происходит от отсутствия правильного чередования возвышений и понижений голоса, но это не объяснение, а простое повторение того, что требуется объяснить. Предпочтение же хорея объяснено глухой ссылкой на "далматскую книжку", которая у него была "прежде моего пожара",-- в ней притча о блудном сыне была рассказана 4-стопными хореями. Исследователи полагают, что Тредиаковский имеет в виду поэму знаменитого далматского поэта начала XVII в. Ивана Гундулича, но, конечно, то, что в старой дубровничанской книге были хореические стихи (к тому же и 4-стопные), ничего не объясняет в вопросе о происхождении нового стиха Тредиаковского, 7-стопного, а указывает только на то, как широк был захват филологических размышлений Тредиаковского над стихом. Но за всеми этими сопутствующими реформе обстоятельствами остается простой, очевидный и неопровержимый факт: его новый хореический стих есть тот же традиционный силлабический стих, не отмененный реформатором, не замененный другим, а лишь упорядоченный введением правильного ударения, без сомнения, в связи с изучением народной поэзии, т. е. не стих тонический новый, а лишь тонизированный старый.
Перед нами не полное введение тонической системы, не отмена старой системы, а всего лишь метрическая реформа: действительный метрический переворот произведет через пять лет Ломоносов! Реформа Тредиаковского половинчата; иначе оно и не могло быть; оторвать русскую поэзию сразу от полуторавековой традиции было невозможно; надо было сначала создать переходный стих, который был бы в одинаковой мере эпилогом к старому стихосложению и прологом к новому; только так можно было создать условия для гениального переворота, совершенного несколько позднее Ломоносовым. Создание этих условий чрез тонизацию старого стиха и является исторической заслугой Тредиаковского.
середины 1730-х годов было наиболее верным, и это доказывается быстрым успехом нового стиха, - второй большой успех Тредиаковского после "Езды в остров Любви". Последователи появились сразу; образовалась своего рода школа, существовавшая, правда, очень недолго, потому что скоро первые оды Ломоносова вытесняют без следа метрику промежуточного пятилетия. Мы знаем нескольких поэтов, которые сразу стали писать стихи нового типа. Это были, в первую очередь, поэты-словесники, преподаватели литературных и философских наук в богословских школах. Так "профессор" Харьковской коллегии Витынский на взятие турецкой крепости Хотин в 1739 г. (т. е. на то самое событие, на которое Ломоносов в Германии написал свою первую замечательную оду) написал вирши реформированного строя:
Чрезвычайная, летит (что то за премена)
Слава, носящая ветвь финика зелена.
Стихи эти он послал на исправление самому Тредиаковскому, "своему в этом деле, признаюсь, учителю", как он говорил в латинском сопроводительном письме. Известно еще несколько провинциальных стихотворений, написанных в новом тоническом строе. Можно сказать, что школьные поэты сразу приняли реформу. Быстро приняли ее и молодые поэты - студенты Сухопутного шляхетного корпуса. Это недавно основанное в Петербурге учебное заведение нового типа было чисто дворянским и по составу учащихся и по характеру преподавания, которое было далеко и от педантизма богословских школ и от точных наук петровской школы. Этот первый в России "дворянский университет" воспитывал образованных дилетантов. Как раз в таких кругах, как студенчество этого корпуса, кодекс изящной эротики, изложенный в "Езде в остров Любви", имел особый успех. Не меньший успех имеет в корпусе новый стих. Молодой Сумароков ради него расстается с силлабической системой и становится энергичным сторонником реформы. Позднее Ломоносов упрекал его в том, что он "стихосложение принял сперва развращенное от Тредиаковского". Талантливее других писал в новом строе другой воспитанник корпуса, Михаил Собакин, а так как он взял от учителя только стих и не подражал типичной для Тредиаковского затрудненной конструкции речи, то его 7-стопные хореи производят сейчас гораздо более выгодное впечатление, чем тонические стихи самого Тредиаковского. Так, он писал в оде на приезд Елизаветы в Петербург (1742):
Стогнет воздух от стрельбы, ветры гром пронзает,
Шум великий от гласов слышится всеместно,
Полны улицы людей, в площадях им тесно.
Тщится всякий упредить в скорости другого.
Друг ко другу говорят, а не слышат слова.
Посмотреть Елисавет в ляврах и короне.
Выросли в России здесь лявры и с листами,
Кои собственными он [Петр] насаждал руками,
Из начатков сих венец мы тебе сплетаем
в начале 1750-х годов.