Глава 4. Салтыков-Щедрин
Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина (1826-1889) можно по праву назвать оригинальнейшим русским критиком, занимающим место сразу же после Чернышевского, Добролюбова и Писарева. При этом он был не только устойчив в своей верности великому «наследству», но и внес много нового в трактовку основных проблем реализма. Его роль в области критики, можно сказать, до сих пор еще недостаточно оценена...
Щедрин стремился снять образовавшиеся наслоения на «реальной критике» и вернуться к полноте понимания теоретических категорий автора «Эстетических отношений искусства к действительности» и «Очерков гоголевского периода русской литературы». При этом заметно обозначилось и то новое, что внес Щедрин в теорию реализма.
«приговоров над действительностью» в новых пореформенных условиях; проблемы народности литературы в ее демократически-крестьянском содержании; перспектив развития героя времени как «нового человека» после того уровня, который был показан Тургеневым и Чернышевским; осмысление новых «форм жизни» и новых «форм» романа и, наконец, наблюдения над поэтикой сатиры вообще и своей в частности, над вынужденными и невынужденными чертами «эзопова» стиля.
«чистого искусства», «мотыльковой» поэзии К. Павловой, «эмбрионической», т. е. построенной на недомолвках, импрессионистических мотивах, поэзии Фета. Он беспощадно высмеивал реакционно-антинигилистические романы «Марево» В. П. Клюшникова, «Взбаламученное море» Писемского, «Некуда» Лескова, попытки Гончарова «по-уличному» карикатурно истолковать стремления передовых людей в романе «Обрыв» и особенно в романе Д. Л. Мордовцева «Новые русские люди». Щедрин преследовал либерально-обличительных сатириков и нравоописателей (А. Иволгин, М. В. Авдеев), сентиментальных хвалителей царской «свободы» (Ап. Майков), мещанско-порнографический натурализм (В. П. Авенариус, П. Д. Боборыкин).
Осторожно, с большой чуткостью, иногда тут же дружески подправляя их стиль, он хвалил за искренность и благородные стремления А. Н. Плещеева, Я. П. Полонского, Д. Д. Минаева, даже Н. А. Лейкина, С. В. Максимова, А. К. Михайлова и др. Особо выделял Щедрин поиски положительных героев в произведениях Ф. М. Решетникова, И. В. Омулевского.
Старыми противниками для Щедрина оставались «почвенники» - Страхов, братья Достоевские. Новые противники реализма обозначились среди «пенкоснимателей» из либерального «Вестника Европы», в частности А. С. Суворин, обрушившийся на «Историю одного города» с обвинениями в антиреализме.
«реальной критики» об отставании литературы от общества, о малой «степени участия народности» в жизни литературы. Щедрин не хотел таким образом «прибадривать» литературу, он был преисполнен чувства реально совершенного ею великого подвига. В статье с характерным названием «Напрасные опасения по поводу современной беллетристики» (1868) он называет литературу «очагом общественной мысли», которая отображает не только то, что есть, но и те стремления, которые «в данную минуту хотя и не вошли еще в сознание общества, но тем не менее существуют бесспорно и должны определить будущую его физиономию». Щедрин заботился о «читателе-друге», без которого даже «могучий» писатель «бессилен» («Мелочи жизни», 1887; «Пестрые письма», 1885). Щедрин мечтал о времени, когда его «читателем-другом» сделается весь народ. Известно, как часто В. И. Ленин пользовался щедринским образом «читателя-друга». Но полное решение этой проблемы было возможно только после пролетарской революции.
Глубокая оригинальность Щедрина особенно проявилась в решении указанных основных тем его критики. Он вносил коррективы в сложившуюся терминологию, добиваясь предельной четкости.
«реализм». В 1835 году Белинский ввел понятие «поэзии реальной», и Герцен стал впервые употреблять термин «реализм», но в философском смысле, как эмпиризм, материализм («Письма об изучении природы», 1846). Белинский термин «реализм» не употреблял, но понятие о нем разработал. У него был другой, менее совершенный термин «натуральность», и он не отождествлял его с представлением о голом копировании действительности. Затем выступил Анненков (1849) и употребил термин «реализм» в литературоведческом смысле, заменив им термин «натуральность». Вслед за Белинским Анненков, по существу, оспорил представление о реализме как о копировании жизни, однако по контрасту термины «реализм» и «натурализм» (копирование) не осмыслил. Чернышевский ввел понятие «критическое направление» в литературе, что, по существу, означало реалистическое направление. Но все же понятие «реализм» оставалось неотработанным с терминологической точностью и не было осмыслено в методологическом противопоставлении с натурализмом. Критика даже уходила от него несколько в сторону, поскольку введенное Добролюбовым новое понятие «реальная критика» оказывалось не только реалистической литературной критикой, но и особой этической, методологической нормой естественнонаучного мышления. Еще дальше пошел в этом направлении Писарев. Его «реализм» - это мышление определенной прослойки особо «реально» мыслящих умственных пролетариев.
Заслуга Щедрина в том, что он вернулся к специальной отработке уже выдвинутого в русской критике эстетического понятия и термина «реализм» и вокруг него сосредоточил все методологические размышления о прекрасном в жизни и в искусстве, о тенденциозности искусства, его образной специфике. Реализм в широком, точном понятийном и терминологическом смысле был Щедриным резко противопоставлен натурализму. То, что было отработано в понятиях, но не воплощено в терминах у Белинского, то, что началось воплощаться Анненковым в терминах, но не было доведено до конца в понятиях, Щедрин раскрыл и в понятиях, и в терминах. Именно от Щедрина берет начало сегодняшнее истолкование реализма и натурализма. Практика русского реализма позволяла Щедрину смело и широко решать эти вопросы.
«Горькую судьбину» Писемского (1863), нарисованные писателем «деревянные фигуры» крестьян, Щедрин называл «реализм» этого писателя-эмпирика «сомнительным», «так называемым реализмом»: «Дело в том,- писал Щедрин,- что мы иногда ошибочно понимаем тот смысл, который заключается в слове «реализм», и охотно соединяем с ним понятие о чем-то вроде грубого, механического списывания с натуры, подобно тому, как многие с понятием о материализме соединяют понятие о всякого рода физической сытости». Реализм - это «нечто большее, нежели простое умение копировать». Реализм «допытывается того интимного смысла, той внутренней жизни, которые одни только и могут дать факту действительное значение и силу». Реализм враждебен «исключительности», «однородности». То направление, к которому Щедрин причислял самого себя, он называл то по-старому «реальным», то по-новому и гораздо четче «реалистическим»: «Что реализм есть действительно господствующее направление в нашей литературе - это совершенно справедливо». Именно реализм отныне Щедрин выдвигал как «мерило», как «идеал» современного искусства.
Щедрин много раз возвращался к углублению понятия реализм, когда вынужден был критически отзываться о натуралистических произведениях. Он зорко следил за развитием опасного для искусства воспевания «хлама» жизни, обнаженного «ощущения пола», смакования порнографии (отзыв на ранний роман П. Боборыкина «Жертва вечерняя», 1868). Особенно едко Щедрин высмеял две такого сорта натуралистические повести В. П. Авенариуса - «Современная идиллия» (1867) и «Поветрие» (1867). Чтобы написать такие романы, «нужно только сесть у окошка и пристально глядеть на улицу. Прошел по улице франт в клетчатых штанах - записать; за ним прошла девица с стрижеными волосами - записать; а если она при этом приподняла платье и показала ногу - записать дважды; потом проехал извозчик и крикнул на лошадь: «Эх ты, старая!» - записать». Дагерротипность, механическое «склеивание» разрозненных впечатлений - таков метод натурализма. Щедрин напомнил, что когда-то М. П. Погодин в своих записках «Год в чужих краях», высмеянных Герценом в пародии «Путевые записки Ведрина», отличился такой прейскурантной точностью описаний разговоров с содержателями отелей. Традиция, как видим, не славная. Натурализм легко делается добычей реакционных теорий, сексуальности, аморализма. Он не стремится к познанию и обобщению закономерного в жизни.
Щедрин уловил, что натурализм связан с безыдейной сытостью буржуазии, потворствует ее вкусам, развращенности. Щедрин понял, что началась нездоровая спекуляция на понятии «реализм». Вступиться за правильное его понимание, считал он, нужно было именно русским писателям. Русская литература, можно сказать, реализм выстрадала: «Слово это небезызвестно и у нас, и даже едва ли не раньше, нежели во Франции, по поводу его у нас было преломлено достаточно копий» («За рубежом»). На Западе термин «реализм» ввел Шанфлери в 1857 году, но и там оно вскоре было забыто, искажено. Теперь во главе современных французских реалистов, говорил Щедрин, стоит Э. Золя, писатель «несомненно талантливый», но предпочитающий называть себя «натуралистом». В его творчестве, в частности в романе «Нана», есть какое-то попятное движение по сравнению с такими горячими, страстно идейными писателями, как Ж. Санд, В. Гюго. Размеры нашего, русского реализма, отмечал Щедрин, «несколько иные, нежели у современной школы французских реалистов. Мы включаем в эту область всего человека, со всем разнообразием его определений и действительности; французы же главным образом интересуются торсом человека и из всего разнообразия его определений с наибольшим рачением останавливаются на его физической правоспособности и на любовных подвигах». Когда-то Герцен, сравнивая Пушкина и Байрона, отмечал наличие у Пушкина веры в будущее, которой человек Запада уже лишился. Теперь у Щедрина эти различия между русскими писателями и западными углубляются на почве современного реализма. Но различия в принципе те же: русская литература-хранительница гуманизма, она заинтересована в целостном человеке, она верит в будущее, натурализм на Западе разрушает эту целостность и веру.
«приговор над действительностью». Он много раз доказывал, что искусство тенденциозно и другим быть не может. Еще не было критика в России, который бы умел это доказать с такой убедительностью, как Щедрин. Он не оставлял неясной ни одной стороны в этой проблеме. Тенденциозность для него - внутренний закон художественного познания: «Писатель-беллетрист не может уклониться от необходимости относиться к действительности под определенным углом зрения», если не хочет забвения у публики. Тенденциозность должна быть сознательной, и она нисколько не ведет к искажению истины жизни. Наоборот: «Ничто в такой степени не возбуждает умственную деятельность, не заставляет открывать новые стороны предметов и явлений, как сознательные симпатии или антипатии». Эту силу Щедрин называл «подстрекающей», ведущей к открытиям и обобщениям.
«реальной критики» в разработке этой проблемы. Он требовал, чтобы художнику была предоставлена возможность исследовать все сферы жизни, чтобы не оказывалось никакого «давления» на его точку зрения. Не вступая в полемику с Добролюбовым и Писаревым, Щедрин, по существу, отодвигал их тезис о том, что критику неважно знать о намерениях, о точке зрения автора произведения, о его личности. Это был возврат из суженной сферы «реальной критики» Добролюбова в широкую сферу реалистической критики Белинского, который не разрывал субъективное и объективное начала в творчестве. Но Щедрин решал эту проблему с большей определенностью, чем Белинский. Абстрагирование от позиций автора Щедрин считал делом ненормальным: «... современная русская критика,- говорил Щедрин в отзыве о романе П. Лажечникова «Немного лет назад» (1863), приступая к оценке произведений писателя,- никак не может оставаться равнодушной к его личности, лучше сказать, к тому живому нравственному образу, которого присутствие слышится в его произведениях». «Следить за личностью автора по его произведениям дело очень интересное и поучительное». Мало разъяснить типические черты характеров и положений, «тут является еще одно условие-это отношение писателя к типам, им изображаемым» («Господа ташкентцы», 1870).
Критерии подлинно революционно-демократического понимания народности с его практически-действенным содержанием давала для литературы 60-80-х годов статья Чернышевского «Не начало ли перемены?» (1861). Эта суровая, но полная любви к народу статья помогала в борьбе с либеральной идилличностью в освещении крестьянской жизни и с народнической идеализацией мужика.
Но Щедрин выработал еще более совершенный, чем у Чернышевского, критерий народности. Для Щедрина не только слащавость, но и беспощадность в освещении народной жизни - крайность. Он понимал историческую относительность обеих точек зрения. Щедрин нисколько не умалял заслуг Григоровича, Тургенева, введших впервые крестьянскую тему в русскую литературу. Знал он цену и Н. Успенскому, положившему конец «идиллически-пейзанским хныканьям» и начавшему говорить «правду о мужике настолько, насколько хватало у него сил». Но что же получалось? Одни писатели говорили: «нет драмы в жизни русского мужика», другие говорили: «есть только курьезные случаи». Куда же идти дальше? Щедрин нашел свой путь, отличный от прежних односторонностей и от зарождавшейся народнической идеализации. Он решил применить к изображению крестьянства всю полноту уже выработанных аспектов и средств реализма.
Драма в жизни крестьян - это борьба за существование. Не надо подходить к народной жизни с шаблонами старых романов, старого психологизма, любовных завязок. Здесь все не так, все по-другому. Но борьба за существование как драма до такой степени обширна, что «дает полную возможность вместить в нее все разнообразие простонародной жизни». Щедрин приводил в пример роман Решетникова «Где лучше?» (1869), в котором при всех его недостатках впервые показывалось, что «русская простонародная жизнь дает достаточно материала для романа». Особенность народной жизни еще состоит и в том, что «никакая личная драма не может иметь места иначе, как в связи с драмою общею». И дело не только во власти патриархальщины, но еще и в условиях борьбы за существование. Щедрин по-новому подошел к проблеме взаимоотношения частного и общего, личности и народа. Это требовало усовершенствования традиционных приемов художественного изображения действительности. Критический реализм должен был подняться на новую ступень.
проблемы реализма и народности после Белинского и Чернышевского, вот его великая трезвость по сравнению с Н. Успенским и народником Михайловским. Он нашел единственно верное для своего времени решение вопроса.
В этом свете легко решается и наметившееся еще у Белинского разграничение понятий национальности и народности. Народ оказывался носителем национальной специфики, а «крестьянский вопрос» - центром всех бесконечно-многообразных ситуаций русской действительности. Щедрин разрабатывал только одно понятие - народность. Оно уже не двоилось у него и не путалось с понятием национальности. Понятие народности приобретало свое новое деление: есть народность писателя опосредованная («посредственная») и неопосредованная. В обоих случаях речь идет о борьбе за мужика, о том, как лучше послужить делу его освобождения. Но послужить можно, или прямо изображая народ во всей полноте, что отметил Щедрин у Решетникова, или изображая сословия господ, чиновников, но с критической народной точки зрения. Это разграничение Щедрин хорошо и четко провел в некрологе о И. С. Тургеневе, писателе, который сумел послужить народу обоими указанными способами: «Посредственно - всею совокупностью своей литературной деятельности... непосредственно - «Записками охотника», которые положили начало целой литературе, имеющей своим объектом народ и его нужды». Идеи непосредственной народности зародились у Щедрина еще в статье о Кольцове (1856), когда он подчеркнул, что Кольцов был в истории нашей литературы «пополнителем Пушкина и Гоголя». Это «пополнение» и заключалось в крестьянской теме, позднее обогащенной другими писателями-реалистами.
Щедрин вводил еще одно важное разграничение в понятие народ и народность. А. С. Суворин, нападая на «Историю одного города», обвинял Щедрина в клевете на народ. Ситуация сложилась приблизительно такая же, как в свое время вокруг рассказов Н. Успенского, которого либералы упрекали в клевете. Мы помним, что Щедрин со своих позиций также упрекал Н. Успенского в некоторой односторонности изображения народа. Как же теперь он сам отвечал на упреки Суворина? В отличие от Н. Успенского, не заглядывавшего вдаль в своем отрицательном изображении отсталости народа, Щедрин всегда считал, что народ является «воплотителем идеи демократизма». При этом Щедрин видел и конкретное историческое бытие народа в данный момент, поведение отдельных представителей народа. И тут получалось, что если народ допускает, чтобы чиновники измывались над ним, то народ не заслуживает сочувствия: «глуповские» нравы достойны только сатиры. Итак, Щедрин говорил об утверждающем и отрицательном пафосе вычленяемой им в особый вид так называемой непосредственной народности. Эти категории позволяют охватить и осмыслить все многообразие тогдашней демократической литературы.
Щедрин много раз употреблял термин Чернышевского «формы жизни». Этот термин для него был полон злободневного смысла. Критик следил, как «формы жизни» диктуют и содержание новых типов героев, и художественные формы их воплощения. Эту проблему он обстоятельно обсуждал в статьях: «Несколько слов о современном состоянии русской литературы вообще и беллетристики в особенности» (1862), «Напрасные опасения» (1868), «Где лучше?» (1869).
Щедрин указывал, что з известном смысле старый семейный, любовный роман исчерпал себя. Нужен общественно-политический роман, который бы вобрал в себя богатство наблюдений над современностью. Читатель стал уже не тот. Он требует, чтоб ему «подали» земского деятеля, нигилиста, мирового судью, а пожалуй, даже и губернатора. «А где их найти? Как найти? Под каким соусом подать?» Новый принцип отбора и трактовки материала встречался с почти непреодолимыми цензурными и политическими препятствиями.
указал даже на возможность загнивания и этого типа. Щедрин начинает новую линию исканий. Отправляясь от Катерины из «Грозы» Островского, он ищет подлинно-народного героя. Базаров должен быть «улучшен», показан в деятельности. «Что делать?» Чернышевского он называл «серьезным» произведением, проводящим мысль о необходимости «новых жизненных основ и даже указавшим на эти основы», т. е. на свободный труд, коллективное распределение богатств. Но Щедрин упрекал автора «Что делать?» в излишней утопической «регламентации подробностей» новой жизни, т. е. в ненужных абстракциях.
Вся конкретная программа построения положительного героя у Щедрина строго согласовывалась с принципом реализма. Щедрин много раз предупреждал о недопустимости умозрительных схем в этом деле: лучше остановиться на пороге нового, если оно еще не созрело в жизни, не пережито автором психологически, чем его «сочинять». Новый герой должен быть из народа, деятельным, нарисованным высокохудожественно, чтобы «вислоухие не злорадствовали».
Щедрин считал, что живая правда о положительном русском человеке, к которой безуспешно когда-то стремился Гоголь, существует. Молодая литература 60-70-х годов разрабатывала эту тему. Она получила теперь большую возможность отобразить народные идеалы и разрешить проблему положительного героя.
«дело отрицания» - только полдела. Но изображение нового героя встречает много трудностей. Надо проникнуть во внутренний мир нового человека. Между тем новый человек с трудом может проявить себя в делах, его черты искажаются «отсутствием света и воздуха».
Поэтому на вопросы, где же эти писатели, создавшие образы новых героев, Щедрин вынужден был отвечать в самой общей форме: главным деятелем является вся молодая литература, ее общий тон, ее общее направление. Русская литература нашла уже путь, прямой и правильный. Главное дело современных писателей заключается в подготовлении почвы, в собирании материала. Гений придет и обобщит.
«Напрасные опасения». При всех художественных недостатках роман Омулевского «Шаг за шагом» (1871) был удачным. Щедрин цитировал предисловие Омулевского, в котором тот объяснял, почему такие герои, как выведенный им Светлов, не могут еще получить полного воплощения. Со стороны автора есть стремление к воплощению, но «не до блестящих интриг теперь нам с тобой, читатель», а за «развязку же никто не может поручиться тебе в наше переходное, обильное всякими недоразумениями время».
Деятельность Светлова еще не может быть выведена всецело, еще не пришло то «желанное время»: «... где - укажи нам, та широкая общественная арена, на которой она могла бы показать свои действительные силы, борясь открыто, лицом к лицу, с своими исконными врагами - тьмой и невежеством? Только еще в далекой радужной перспективе носится перед нами такая борьба...». Все дело в «формах времени» в широком смысле, в возможностях эпохи. Щедрин зорко изучал эти потенциалы, но как строгий реалист ничего «сочинять» не призывал. Старый критический реализм подходил к своему пределу, Щедрин это чувствовал. Щедрин-критик вносил новые вклады не только в разработку содержания критического реализма, но, что особенно важно, в разработку художественных форм, его поэтики. Последнее было как раз слабым местом прежней «реальной критики».
«эзопова» языка сатиры. Здесь Щедрин-критик сливался с Щедриным-писателем. Кроме него, некому было осознать столь важную особенность художественного реализма.
«Губернских очерках» были в высшей степени положительными, но не затрагивали проблем сатиры и гротеска. Да и само произведение еще не давало поводов для постановки этих проблем. «Второй Гоголь» явился - вот лучшая похвала, которая раздалась по адресу Щедрина. Похвала большая, но в ней заключалась только оценка масштаба дарования, а внутренние особенности всецело сводились к односложному определению - «реализм». Писарев совсем не разобрался в «цветах» сатиры и юмора Щедрина. Таким образом, Щедрину волей-неволей приходилось самому растолковывать сущность сатиры вообще и своей в особенности. Ясно, что к этому могли подавать поводы только внешние обстоятельства, нападки реакционной критики, вынуждавшие Щедрина выступать с «разъяснениями». Щедрин сделал несколько важных признаний и обобщений относительно творческой лаборатории писателя-сатирика, мастера гротеска и «эзопова» языка. Свои наблюдения он высказал в «Письме в редакцию «Вестника Европы» в связи с упоминавшейся статьей А. С. Суворина, изобиловавшей лжетолкованиями «Истории одного города». Датированное 1871 годом письмо не было отправлено Щедриным по назначению и впервые увидело свет только в 1913 году. Оно важно как факт биографии Щедрина и в историю критики в свое время не вошло. И все же подобные мысли Щедрин высказывал в других своих статьях, например в цикле «Круглый год» (1879), и в какой-то мере они не остались секретом. Многие суждения Щедрина сотрудники «Отечественных записок» имели возможность слышать от него устно, в личных общениях. В частности, о значении таких общений рассказывает Михайловский в своих статьях о Щедрине.
Щедрин говорил об относительной свободе писателя-реалиста в обращении с художественной формой. В «Истории одного города» ему, например, было удобно в форме исторической хроники вести рассказ от лица архивариуса. Перерывы в повествовании, переходы, мотивировки органически сливались с общим «глуповским» фоном «Истории одного города». Ошибка Суворина в том, что он эту «историю» судил по меркам реальной истории России, совершенно забыв, что «иносказательный смысл» тоже имеет право гражданственности в искусстве. Нельзя наивно, буквалистски толковать гротескные приемы писателя-реалиста. Суворин вопрошал: какой же это реализм, если у градоначальников вместо мозгов - фарш или органчик? Щедрин парировал эти замечания следующим образом: «Ведь не в этом дело, что у Брудастого в голове оказался органчик, наигрывавший романсы: «не потерплю!» и «раззорю!», а в том, что есть люди, которых все существование исчерпывается этими двумя романсами». Тут все дело в социальной функции гротеска. Точно так же нет никакого глумления со стороны сатирика над народом, когда он выводит «глуповцев». Есть народ как воплощение идеи демократизма, и есть народ исторический, живущий в данный момент. И в его жизни может оказаться много черт, достойных беспощадного осмеяния. Функции гротеска всегда направленные, их нельзя судить по правилам будничной достоверности, формальной правильности по отношению к факту.
«Круглом годе» (1879) Щедрин еще полнее охарактеризовал свою манеру писать, которая некоторых современных ему критиков постоянно вводила в заблуждение: «с кем они имеют дело?» И Щедрин тут же прибегал к блестящему шаржу, еще раз доказывая, какой великой мощью обладает его иносказание, при помощи которого удается сказать все, что хочешь, а «придраться» цензуре нельзя.
«обмануть начальство». Существование писателя-сатирика «законами не возбраняется»: в учебниках по риторике, «допущенных к обнародованию», предусмотрена и метафора, и аллегория, и синекдоха, и метонимия, и эпиграммы, и сатира.
«отыскивает такие пояснительные черты и краски, в которых при прямом изложении предмета не было бы надобности, но которые все-таки не без пользы врезываются в памяти читателя». Щедрин дает понять, что поэтика его эзоповой речи, хотя и навязана цензурными обстоятельствами, не может объясняться только этой узкой причиной. Искусство многопланового иносказания стимулирует разработку языка, новых оборотов, приемов творчества, обогащает художественный реализм. Историк литературы не должен упрощать эту проблему, а брать ее во всей полноте конкретного содержания и значения, как подсказывает сам Щедрин.